не хотелось. Он научился зажигать спички одной рукой, держа коробок ладонью и мизинцем, чиркая при этом большим и указательным. Когда спичка вспыхивала, коробок падал на одеяло.
— Автоматично!.. У меня приспособление, что пулемет, — автоматично! повторял Глащук, забавляясь.
— …Вас на перевязку… Вас… Тебя. Вас не надо еще… Подождете! уже обходила койки сестра Людмила.
Потом, семеня длинными ногами в серых штанах, в палату вошел врач Азиков. Он остановился в дверях, как раз там, где, ударяясь о косяк, ломалась пробившаяся в палату полоса солнца.
Кивая нам головой, врач оправлял очки. Очки очень не шли его молодому, бритому лицу. Впрочем, врач обыкновенно носил пенсне. Но перед обходом он снимал его. «Солдаты не любят!» — думал он. Врач Азиков думал вообще очень много. Еще больше он разговаривал с офицерами. Чаще всего о своей клиентуре в Москве, которая «ходит теперь черт знает к каким врачам… По-ду-ма-ешь!..» Думал он еще и о русском народе, о роли интеллигенции и о ее заданиях. Офицерам он говорил, что понимает солдат и умеет с ними разговаривать. Очевидно потому, говоря, например, о нагноении, он начинал с яровых хлебов и кончал земельным законом генерала Врангеля.
— А, Глащук, здравствуй!
Доктор склонился над кроватью Глащука, тонкий и длинный, как удочка.
— Ничего, брат!.. Ничего!.. Думал я о тебе!.. Много думал!.. Дело твое вовсе не пропавшее!.. Снимем руку, да, брат, снимем, ничего не попишешь!
— Господин доктор!..
— Но стоит ли, брат, из-за пустяков беспокоиться!.. Вернешься домой в Екатерикославскую… Теперь, при современных, брат, земледельческих орудиях и одной рукой крестьянствовать можно.
— Господин доктор!..
Потолок надо мной вдруг плавно качнулся и побежал вверх голубыми полосами. В голубом небе загорелось солнце. По залитой солнцем дороге качалась, уходя куда-то, нагруженная соломой арба. Высоко на арбе стоял Глащук. Правил одной рукой, туго намотав на нее вожжи…
— Ну и слабость! — услыхал я далекий голос доктора, когда холодной рукой взял он меня за пульс.
Проснулся я в обеденное время. Два санитара возле кровати вахмистра ставили на пол носилки. Ворочали большое, желтое тело. Короткая пижама с красным крестиком на кармашке не прикрывала его живота. Живот был перевязан. На перевязке алело кровавое пятно, круглое как пуп.
— Седьмой за ночь! — сказал санитар-пленный. — Бери его за ноги и поворачивай!
— До сердца дошло!
— Что это дошло? — спросил я.
— Да заражение. — И Глащук стал здоровой рукой щупать больную. Он подымался по руке все выше и выше. Ему казалось: боль ползет к сердцу…
— Пусть режет! — сказал он, вдруг оборачиваясь ко мне.
Прошло недели две.
В окно лил дождь. На стекле, сквозь мутные потоки, сочился осенний серый день. Возле окна стоял Глащук. Правый рукав его лиловой пижамы беспомощно болтался.
— Зацепить бы куда… Мешает!
Сестра Людмила обещала английскую булавку. Потом забыла. У нее было много дел: поручик Лебеда, гвардеец, поправлялся…
Когда Глащук двигал левой рукой, над правым его плечом, почему-то быстрее здоровой руки, подымался короткий обрубок, круглый, как банка из-под французских консервов.
— А ну, дай-ка устрою!.. — сказал новый сосед Глащука, молодой, кучерявый фейерверкер Попелюх, и, перевязав рукав узлом, укоротил его вдвое.
И вот пустой рукав Глащука стал болтаться матерчатой куклой с крохотной головкой-узлом и в широкой, бледно-лиловой юбке со сборками.
— Ну как, Глащук?..
— Ну что, Глащук?.. Поправляешься?..
— Покорно благодарим! Поправляемся. О комиссии еще не могло быть и речи, а Глащук уже поджидал ее.
— Отпустят по чистой, — говорил он, подсаживаясь то на одну, то на другую койку. — Отпустят, и проберусь я, значит, через фронт да в свою Екатеринославскую. Насчет того, чтоб сомневаться, теперь уже никак невозможно! Инвалида пустят… У Деникина с Троцким соглашение имеется…
Прошло еще три дня…
Утром, когда раненые ждали первый чай, врач Азиков пробежал через палату, встревоженный. Ни над кем не остановившись, он долго беседовал со старшей сестрой. Потом сестра Людмила беседовала о чем-то с поручиком Лебедой. Глащук подслушал знакомое слово: «эвакуация».
— Поручик Лебеда!.. Поручик Лебеда!.. — кричал я, приподнявшись.
…- Мы, значит, в Красной Армии тогда служили. Как наступал Юденич на Петроград, — рассказывал рядом со мной фейерверкеру Глащук, — в городе Петрограде тоже тогда за эвакуацию говорилось. В Москву, это, во вторую столицу, значит… Ну и поедем мы то же самое и сейчас во вторую столицу генерала Врангеля. В Симферополь-город или еще куда… Главное, чтоб комиссия, значит, вовремя…
Я лег на спину, потом поднял голову и вновь сел на койку.
— Поручик Лебеда!.. Поручик Лебеда!.. Но поручик Лебеда не подошел. Подошел штабс-капитан Рощин — марковец:
— Слыхали?..
— Что случилось?..
— Слыхали?.. Армия Буденного проскочила нам в тыл… Эта проклятая Каховка!.. Сейчас, по слухам, Буденный где-то около станции Салтово стягивается и прет прямым путем на Ново-Алексеевку… Понимаете?.. А связь с Джанкоем?.. А тыл нашей Второй армии?..
Вдруг он вскочил с моей койки.
— Поручик!.. Поручик Забелин!..
Через десять минут поручик Забелин, тоже сводно-гвардеец, пошел в город.
У него были связи…
В ожидании поручика Забелина и новых известий мы сидели почти молча. Только юнкер Соловьев напевал, как и всегда, свою любимую песенку:
— Господа, узнал! — перебил его вечером вернувшийся из города поручик Забелин. — Наши части вышли из мешка. Положение, кажется, спасено… Господа, кто в карты?..
— Мы еще повоюем, черт возьми! — как сказал Тургенев! — Штабс-капитан Рощин подвинул к моей койке столик с шашками.
уже опять запел юнкер Соловьев.
Прошла еще одна неделя. Об эвакуации перестали и говорить.
Но вот 29-го октября, уже к вечеру, когда серое небо тяжело ложилось на окна, всех трех сестер нашей палаты куда-то спешно вызвали.
— Списки!.. Представьте списки температурочных!.. — в коридоре около уборной кричал кому-то врач Азиков.
— В чем дело?..
— Господа, что случилось?..
