Потом в палату вошел поручик Лебеда. Его сломанная в мундштуке папироса висела над нижней губой. Он нервно жевал мундштук, все глубже в рот забирая папиросу.
— Господа!.. Красные перешли Сиваш, сбили Фостикова с кубанцами и вошли в тыл Перекопской группе… Кутепов с Армянского Базара отходит на Юшунь…
— Поручик!..
— А вы слыхали, поручик?..
— А Врангель?..
— А где Врангель?..
— Лебеда!..
— Поручик Лебеда!..
Я поднялся и тоже пошел к койке поручика Лебеды. Стуча костылями, меня обогнал юнкер Соловьев. Одна его нога, туго забинтованная, торчала за ним, как руль за лодкой. С другого конца палаты быстро шел подпоручик Кампфмейер, — танкового дивизиона, — с обожженным лицом, а потому сплошь перевязанным бинтами. Над бинтами торчали уши, — острые и густо покрытые волосами.
— Поручик, а Донской офицерский полк?.. — глухо из-под бинтов спросил он.
— Поручик, а не слыхали вы…
— Оши-ба-юсь?.. Я о-ши-ба-юсь?..
— Юшуньские укрепления!..
— Наша тяжелая артиллерия…
— Господа!
— Господа, Слащева теперь бы…
— Слащев…
— Уже, господа, поздно!
Мы быстро обернулись.
В дверях стоял врач Азиков.
— Только что пришло сведение, — сказал он. — Юшуньские укрепления прорваны. Враг уже в Крыму…
— Доктор… это… это проверено?..
И опять стало совсем тихо. Прошлепали чьи-то мягкие туфли.
— Господин доктор!.. Господин доктор!..
— Пшел к черту с твоей комиссией!.. — крикнул на Глащука Азиков. Господа! Господа, сегодня ночью мы грузимся на пароходы… Господа, за границей мы отдохнем… Господа, новые пути борьбы… Господа…
Я тихо отошел к своей койке и лег, уткнув в подушку лицо. Плечо мое ныло. Ныла и шея. Просачивающийся сквозь перевязку запах гноя кружил голову.
Пуля из шеи все еще не была вынута…
Всю ночь в темное окно хлестал дождь. За окном шумела Северная бухта. Кто-то на Понтонном мосту махал красным и зеленым фонариками.
Поручик Лебеда, штабс-капитан Рощин, юнкер Соловьев, поручик Забелин, подпоручик Кампфмейер, фейерверкер Попелюх, — кажется, все, — собирали вещи. Глащук тоже снял наволоку с подушки и запихивал в нее все, что имел — хлеб, штаны, ботинки, полотенце… Над его правым плечом прыгал круглый, короткий обрубок. Кукла под ним раскачивалась направо, налево: трепала широкую в этот день розовую юбку со сборками.
— Господа, а Глащук в Симферополь едет… На комиссию!.. — засмеялся юнкер Соловьев. Но никто не подхватил, и смех его сейчас же оборвался…
Санитарные автомобили пришли под утро, 30-го, когда только что начало светать.
Мы грузились при полной тишине. Город еще спал… Казалось, о катастрофе еще никто ничего не ведает…
Большой, грузный транспорт «Ялта», точно буксир, тянул на тросах старую, негодную миноноску. «Ялта» то и дело меняла ход. Когда скорость ее увеличивалась, тросы натягивались и рвали ее назад; «Ялта» вздрагивала и скрипела. Когда же ход ее вновь замедлялся, узкий миноносец нагонял нас. «Сейчас, сейчас нагонит!..» — казалось нам. Врежется острым, по прямой линии бегущим, носом, в высокую и грузную корму «Ялты»… И расчленит ее, и рассечет надвое…
Мы вышли из рейда 30-го в 12 часов ночи, когда уже переполненный войсками и беженцами город и гудел, и качался за нами в красных языках пламени. Горели военные склады. Над зданием американского Красного Креста яростно носился бурый дым.
— Догорает аль только зачинается?
— А не все ли равно?.. Эх!..
— Севастополь!.. Россия!.. Прощай, Россия!.. — звенел под ветром чей-то женский голос.
— Твою мать!.. Матери твоей!.. Твою мать!.. Матери!.. — ругался возле женщины рослый казак- калединец.
«Ялта» то и дело меняла ход. Гафель над кормой нырял в низком небе.
…Было холодно. Ветер бил о мачты сплошными полосами косого дождя. Я хотел спуститься в 4-й трюм, туда, где лежали раненые нашего лазарета. Но, заглянув в трюм, глубокий, темный и холодный, как колодец, я вновь пошел вдоль палубы.
Частыми островками на палубе сидели кучки прикрытых брезентом солдат. Вода под ними стояла до уровня бимсов. По воде бежала черная рябь…
За трубой миноносца краснело небо. Севастополя уже не было видно. Он ушел в темноту, — под волны. Но красное небо в воде не тонуло. Оно скользило по волнам и бежало от горизонта до низкой, серой кормы миноноски.
Я повернулся, обошел несколько живых островков и пошел на нос «Ялты». На носу, прислонясь к борту, кто-то курил. Круглый красный огонек папиросы мигал под дождем, как звездочка.
Меня тряс холод. Я сел на скрученные канаты и задумался. Но пуля в шее заставила меня вновь поднять голову. Как раз в это время мимо меня прошел Глащук. Я узнал его по пустому рукаву гимнастерки, который бился за ним, как черный дым над трубой «Ялты». Шинели у Глащука не было.
— Не попасть тебе в Екатеринославскую! — сказал Глашуку штабс-капитан Рощин, когда «Ялта» выходила из рейда. — Теперь уж не попасть!.. Не-ет!.. Потому море…
О чем думал Глащук?..
Я думал о том, что вот, не верстами скоро, а днями будем считать мы расстояние от России…
— …Да, брат, не гадали!.. Не гадали, брат, не думали!.. — услыхал я с носа голос доктора Азикова. Доктор силился перекричать ветер. Голос у него был резкий и звенел надтреснуто.
Я повернул голову и, напрягая зрение, увидел его бритый подбородок, едва освещенный огоньком тревожно вспыхивающей папиросы. Над ней, в полной темноте, блестели два круга — пенсне.
— Да, брат Глащук!.. Таковы, брат Глащук… — И вдруг огонек папиросы быстро взлетел вверх.
Я вскочил, но опять сразу же упал на колени. «Ялту» рвануло на дыбы. Она взбросила нос в грузное, низкое небо…
— Когда доктор падал за борт, его не было видно, — рассказывал около трюма штабс-капитан Рощин. — Казалось, летит окурок… Быстро, быстро… И не вниз, а назад…
Из черного трюма неслись крики. Какая-то женщина рожала. Кто-то плакал. Кажется, сестра Людмила.
— Су-у-дить?.. Уж не мы ль с вами судить его будем!.. — вновь заговорил штабс-капитан. — Следствие?.. Бросьте, Лебеда!.. Наша песенка…
Набежал ветер.
«Ялту» качало и подбрасывало…
За нами и вокруг нас шли к югу серые корпуса длинноносых кораблей…
Над морем светало…
