II
Регулярно присутствуя во дворце на приемах, Пастухов полагал, что хорошо изучил нрав государыни. И все же он опасался, как бы она в предстоящем разговоре о Васе не прервала его грубым окриком, положив тем самым конец ожиданиям. Эта племянница Петра Первого не любила политики и сильно не доверяла боярам,[3] особенно после того, как ей пришлось устранить нескольких претендентов на власть: Верховный тайный совет из числа сановитых лишил ее суверенных прав, прежде чем объявить законной наследницей. Выданная замуж в семнадцать лет за герцога Фридриха-Вильгельма Курляндского, она вскоре осталась вдовой и всю свою молодость провела в Митаве,[4] где близко сошлась с Иоганном Бироном, вестфальским сомнительного рода дворянчиком, русскому языку предпочитала немецкий, а тонкостям дел государственных, по ее же словам, – постель, хорошую кухню, охоту и танцы. От немецкого воспитания Анна Иоанновна сохранила некоторую грубоватость манер, высокомерие и нетерпимость к чужому мнению. При всем желании ее характер нельзя было назвать ровным, а поступки – последовательными. Иной льстец мог получить в ответ как одобрительный смех, так и пощечину, а податель прошения не знал, чем обернется просьба – наказанием за дерзость или наградой. Оправданием столь странных поступков служила славная родословная. Ей было всё позволено и все ей были обязаны за то, что в ней текла кровь ее дяди, Петра Великого, того самого неуемного реформатора, который пробудил Россию от векового сна, развернул ее к Западу и позволил себе роскошь выстроить на бескрайних болотах чудо чудес – северную Венецию – Санкт-Петербург. Но он был
А кто же она – эта почти сорокалетняя женщина, которая вот уже скоро как десять лет сумасбродно правит страной, руководствуясь женским капризом? Никогда еще Пастухов не думал об этом с такой тоской, как накануне испрошенной у Ее Величества аудиенции. Она согласилась его принять в воскресенье после обедни. Сразу же после службы покинув храм, где еще продолжали молиться несколько истово верующих, Пастухов направился в большой аудиенц-зал дворца и, встав на виду рядом с другими придворными, стал дожидаться выхода царской свиты из церкви, дабы приветствовать государыню. В первом ряду выстроились любимые шуты Анны Иоанновны: у нее целый штат горбунов и карликов. Демонстрируя интерес к калекам, императрица одним разом и незатейливо развлекается, и притязает на славу ученой дамы: она-де пополняет науку новыми знаниями о врожденных и приобретенных уродствах человеческих особей. Это у нее от знаменитого предка – Петра I, говорит она, он ведь тоже окружал себя монстрами из любви к науке. Дoлжно ли порицать ученых за их бескорыстную тягу к познанию? Именно об уродах, а вернее, о судьбе одного из них и спорил вчера Пастухов с Евдокией, и она его победила: «Вся-то и разница, что над уродом смеются, а красивым любуются, зато милость могут явить одинаково. Это уж в какую пору да под какую руку попал», – заявила она уверенно.
Неожиданно шуты стали кривляться, присели на корточки и закудахтали – верный знак, что Ее Величество приближается. «Курица яйцо снесла» – этот номер они исполняли только для государыни. Вскоре она действительно появилась, спины придворных согнулись в поклоне. Огромная, с нависающим, словно балкон, бюстом над большим животом, с властным взглядом на надменном лице, темными буклями, в которых блестят драгоценные камни, она на ходу одаряет шутов довольной улыбкой, шелестит алым шелком расшитого золотом платья. Шуты стараются пуще прежнего, изощряясь в гримасах. За нею следует, держась на почтительном расстоянии, ее бессменный возлюбленный, грозный Бирон. Ни для кого не секрет, что это он вот уже несколько лет тайно управляет страной, назначая своих людей на ответственные посты, сообразуясь с интересами и духом Германии. Каждый вокруг Пастухова в душе сокрушается о таком положении дел, но никто не смеет противиться воле временщика, который правит в России единовластно, не считаясь со своей венценосной, но сумасбродной любовницей. Немалого роста, с большими, словно у лесоруба, руками, грубым жестким лицом, хищным взглядом, основательно скроенный Иоганн Бирон рядом с пышной царицей, которая шествует впереди, смотрится ловким и стройным. Поравнявшись с Пастуховым, который, сложившись вдвое, застыл в низком поклоне, Анна Иоанновна останавливается. Боярин хмелеет, почтительно вдыхая запах духов и пота, который исходит от государыни. Ее Величество потеет в жару, а тут еще столько народу, в зале нечем дышать.
– Жду тебя через десять минут, – объявляет она. – Не опаздывай. Прием не будет отложен. Он будет отменен.
Мягкий, однако же решительный тон не оставляет сомнений. Пастухов хочет поблагодарить государыню, заверить, что прибудет вовремя, но она уже удаляется, увлекая за собой молчаливую толпу камер- юнкеров,[5] фрейлин, придворных дам, сановников.
Как только государыня скрылась из виду, Пастухов, минуя лабиринт переходов и лестниц, поспешил к приемной, где у царского кабинета уже терпеливо дожидались очереди с полдюжины разного чина и звания просителей. Едва Иван Павлович пристроился рядом с ними, как появился гофмейстер,[6] с тем чтобы препроводить его к государыне.
Анна Иоанновна указала Пастухову сесть напротив, с другой стороны письменного стола, оглядела проницательным хитрым взглядом.
– Я не могу уделить тебе много времени, – тягуче произнесла она. – Потому докладывай коротко.
Царица говорит с заметным немецким акцентом, вертя в руках черненого серебра табакерку. С некоторых пор она начала нюхать табак по моде, как говорят, пришедшей из Франции. Многие придворные раболепно ей подражают. Пастухов про себя отмечает, что ему надо бы тоже завести табакерку, чтобы не отставать от других. В голове у боярина пусто, он явно робеет и тщетно подыскивает слова, чтобы должным образом изложить свою необычную просьбу. Он еще собирается с мыслями, а государыня уже задает вопрос:
– Ну, так что за важное дело ты имеешь ко мне, Иван Павлович?
Призванный к порядку строгим тоном царицы, Пастухов запинается, с трудом подыскивая слова:
– Речь о моем сыне, Ваше Величество… Видите ли, у меня… да, у меня, с вашего позволения… у меня есть сын.
– Ну, так что же дальше? Разве это ты один имеешь сына? – возражает Анна Иоанновна, машинально открывая и закрывая табакерку.
– Вы совершенно справедливо изволили заметить, Ваше Величество, – осмелев, отвечает Пастухов, – не у меня одного сын, но мой – не такой, как все. Мой горбатенький и росточком мал.
– Карлик?
– Да, Ваше Величество, – в голосе Пастухова стыд и надежда.
Глаза государыни вспыхивают.
– Вот это уже занятно! Почему ты мне раньше о нем не рассказывал?
– Не хотел беспокоить Ваше Величество заурядной историей, которая касается только нашей семьи.
– Какая история? Какая семья? Россия есть одна большая семья, и твоя история касается всех! Сколько лет твоему сыну?
– Двадцать два.
– Он живет с тобой?
– Нет, Ваше Величество, он проживает в моей родовой деревеньке Болотово.
– Почему ты его прячешь в деревне?
Пастухов теряется: государыня его обвиняет. Сбитый с толку, он невнятно бормочет:
– Я его не прячу, Ваше Величество. Просто ему там лучше. Спокойный уголок вдали от шумного Петербурга. По своему здоровью он нуждается в отдыхе, свежем воздухе, тишине…
– Ну хорошо, хорошо! – прерывает его царица. – Не трудись оправдываться. Я не собираюсь тебя ругать. Однако же странно, что никто во дворце мне не доложил, что у тебя есть сын. Хотя, помнится, в свое время говорили об этом, но без подробностей. У меня, как всегда, в одно ухо влетело, в другое вылетело.
Государыня мечтательно улыбается.
– Карлик, говоришь, – переспрашивает она, – настоящий карлик?
– Да, Ваше Величество.
– И какого он росту?
– Едва достает мне до пупка.
