— Ну, ты даешь, Михалыч…
— Чего я даю?.. Чего я даю?.. Не в твоей кузне его подстрелили?
— Да у меня!.. Да у меня трое на командирское отделение осталось! Трое! Механик, стрелок и оператор-наводчик! Вон, у замполита спроси!
Старший лейтенант Белинский только утвердительно кивнул из-под кондиционера.
— И в пулеметном — трое! Мне боевую задачу выполнять некому. Боевую! А он у тебя песенки распевает! — все больше распалялся ротный.
— А…а… Вы из него лучшего стрелка сделали… А у меня он песенки распевает? Песенки!? Ах, мать твою — лучшего стрелка! Стрелять научили, да? Вы из поэта — снайпера воспитали! Да вся эта ваша байда одной ноты его не стоит!
Можаев тоже слегка растерялся:
— Ну, ты артист, Ветлин!..
…Только сейчас Богдан услышал из динамиков за глиняной стенкой последний припев песни.
— …Где будет все для нас двоих, Таких смешных и очень разных. Где будет все для нас двоих…
Со сцены ее провожали аплодисментами бывало и погромче. И публика бывала попредставительнее, даже в лампасах. А у этих даже погон на форме не было. Да и сценой это можно было бы назвать с огромной натяжкой. Она уже и вспомнить не смогла бы, когда последний раз пела с такой сцены. Может, когда, очень давно, на грязном ПАЗике, она ездила по колхозным клубам по разнарядке, зарабатывая, как за счастье, 17,80 за концерт, плюс командировочные. Но этой аудитории она действительно была признательна за внимание. Уже на пределе своих возможностей, она не поклонилась, уронила руки к деревянному настилу и осипшим от зноя, но с тем же неподражаемым тембром голосом объявила:
— Друзья мои, если когда-нибудь, где-нибудь вы увидите мою афишу, только скажите на входе, что вы из Джелалабада! Вас проведут ко мне! Я люблю вас… Всех… С праздником Вас, друзья мои! С днем Советской армии!
Скиба уже давно почувствовал, что концерт идет к завершению. Здесь больше часа никто на сцене не выдерживает. Даже за тройной тариф.
— Наш выход, Дан.
Где начпо раздобыл эти цветы со скупыми нераскрывшимися бутонами, одному Богу да еще комбриговому водиле было известно. Но ее лицо заискрилась благосклонной улыбкой, когда начальник политотдела, помогая ей спуститься по рассыпающимся под ногами глиняным ступенькам, вручил этот букет.
— Я их никогда не выбрасываю. У меня их целый гербарий уже. Вот увидите. Будете у меня на концерте в Союзе, я Вам отчитаюсь… Вот уви…
Но тут, совсем рядом, рявкнуло:
— Минометная батарея, встать! Становись!
— Рота, встать! Становись!
От неожиданности она остановилась. Лишь, когда прозвучала последняя команда, она схохмила:
— Ой, не кажи, кума. Сама люблю военных… Вашим орлам и микрофон не нужен…
Гитару забыли на динамике, у самой сцены. Увлеченные каждый своим делом, никто не заметил, как Белоград оказался с нею рядом. Ладонь сама легла на гриф. «Фендер» — мечта идиота', — мелькнуло в голове, а пальцы уже сомкнулись в аккорде и побежали по струнам. Через мгновение, динамики отозвались мелодией, которую знала вся бригада.
Подразделения застыли. Скиба рванулся, было, остановить Богдана. Но гитарист задержал его одним только взглядом. Уже во вступлении он, скорее почувствовал, чем услышал — парень берет аккорды, неподвластные многим. Стараясь не отвлекать солдата, гитарист подключил клавиши к эквалайзеру и включился в аранжировку.
Но Белоград и без того уже ничего не слышал и не видел, кроме боя, из которого не вернулся «Аист». Бригада помнила о нем. Эту песню все уже знали, и все виртуозы пели ее в палатках по ночам. Правда, так как пел ее сам автор, ни у кого не получалось. И Богдан никогда не отказывал на просьбы спеть ее. Никто только еще не слышал ее в аранжировке столичных лабухов. Так она еще никогда не звучала.
Никто не знал, почему Белоград во время пения закрывает глаза. А он свою песню плакал:
Комбриг демонстративно услужливо открыл перед Примой дверь УАЗика. Но, неожиданно хорошо поставленный голос, словно приковал ее внимание. Она отвлеклась только на мгновение, в проигрыше:
— Что делает у вас этот мальчик?
— Служит, — с нескрываемой гордостью ответил Дантоев.
— Служит?.. Вы думаете он у вас служит? — она намеренно сделала ударение на «вас». — А какая сегодня температура?
— Сегодня — шестьдесят четыре… — комбриг совсем растерялся.
— Шестьдесят четыре, говорите? — и, не дожидаясь ответа, она продемонстрировала гусиную кожу на руках. — Вы думаете, он служит у вас?
Тем временем, над бригадой лился следующий куплет песни:
…А в штабе продолжал бушевать Ветлин:
— Во, слышь? Это он поет. А ты слышишь, что он поет?! Да ты табличку на своей кузне прибить должен! Мемориальную!: 'В этом подразделении служил Поэт-герой — «Аист». Или вы хотите и Белограда следом отправить? А слышишь, Кузнецов, как он поет? Он один всю вашу бригаду за собой повести может! А если до дембеля не убьют, то и тысячи таких, как ваша бригада! А вы его в роту…
— Может его комиссовать, Михалыч? — нашелся Кузнецов.
— Или штат расширить и молодых в третью роту набрать? — подсказал Можаев.
Ветлин, не привыкший к таким перепалкам, явно устал:
— Хрена вам! Без приказа не отдам!
Уже с явным раздражением Можаев толкнул по столу в направлении Ветлина листок не лучшего качества бумаги. Луговой едва успел поймать его на краю столешницы. Прапорщик, уже все понял, но по тексту приказа глазами пробежал.
Таким Ветлина еще никто не видел. С нескрываемой яростью он скомкал лист и размахнулся им в Можаева. Но все же разум взял верх, он бросил приказ об пол. Дверь за Ветлиным с грохотом захлопнулась.
— Ни чё себе, лабух наш разошелся… — успел заметить Можаев.
Дверь снова распахнулась.
— Вы еще… Еще в Киевской Руси знали — юродивых и поэтов трогать нельзя. За них наказывают. Вы все еще вспомните меня. Один мудрый человек сказал как-то: мы платим за каждый шаг по этой планете. Только это вы по земле ходите, а они, юродивые, под звездами… И вы… за этого парня, все вы, еще заплатите. За то, что по земле его ходить заставили.
На этот раз Ветлин оставил дверь распахнутой настежь…
…С последним аккордом Белоград еще раз провел ладонью по уже умолкшим струнам и, с явным сожалением, будто прощаясь, положил гитару на прежнее место. Дека отозвалась глухим стоном. Дан, словно и не видел никого, направился в подсобку.
