светом, словно в их глубине пылает пламя. Глаза продолжали удерживать требовательным взглядом. А может быть, мисс Кинг послала за ним, так как знала, что он — британский агент? Неужели перед смертью она почувствовала неожиданное отвращение к тому, что так много лет было смыслом ее жизни, и у нее снова пробудилась любовь к своей стране — любовь, беспробудно спавшая половину столетия? И ее охватило неудержимое желание принести пользу тому, что когда-то принадлежало ей. «Я глупец, если придаюсь столь идиотским фантазиям, — подумал Эшенден, — подобные выдумки присущи лишь дешевым и вульгарным романам». С другой стороны, теперь каждый перестал быть самим собой, и патриотизм, бывший в мирное время уделом политиков, публицистов и дураков, в темные времена стал чувством, способным затронуть самые тайные струны сердца. Патриотизм способен толкнуть человека на странные поступки. Забавно, что умирающая не захотела увидеть принца и его дочерей. Может быть, она их вдруг возненавидела? Может быть, она почувствовала, что по их вине стала предательницей, и в последний миг жизни решила что-то исправить? (Все это крайне маловероятно, а мисс Кинг — всего лишь глупая старая дева, которой следовало умереть много лет тому назад.) Но нельзя игнорировать даже то, что представляется маловероятным. Эшенден был каким-то странным убежден (хотя его здравый смысл протестовал против этого), что мисс Кинг владеет тайной, которой жаждете ним поделиться. Она послала за ним, потому что знала, чем он занимается, и надеялась, что он сможет употребить ее слова на пользу. Она умирала и уже не испытывала страха. Действительно ли важно то, что она хочет сказать? Эшенден наклонился вперед, чтобы лучше понять, о чем говорят ее глаза. Возможно, это было нечто совершенно тривиальное, что казалось значительным лишь ее старому, изношенному мозгу. Эшендену было тошно от людей, видевших шпиона в каждом безобидном прохожем и заговор в самом невинном стечении обстоятельств. Он был готов поставить сто к одному, что от сообщения мисс Кинг, если к ней вернется дар речи, пользы никому не будет.
Но старая женщина могла знать и очень много! Обладая острым зрением и слухом, она могла иметь возможность узнать то, что тщательно скрывалось от людей, казавшихся не столь незначительными. Эшенден снова подумал о тех действительно важных событиях, которые, как ему казалось, затеваются вокруг него. Появление Хольцминдена в отеле именно в этот день представлялось ему фактом весьма любопытным. И с какой стати такие азартные картежники, как принц Али и паша, потратили целый вечер, играя с ним в контрактный бридж? Могло быть так, что у них созрел новый план. Нельзя исключать того, что назревают какие-то великие события, и сообщение старой женщины сможет изменить положение в мире. Оно может означать поражение или победу. Означать все, что угодно. И вот она лежит перед ним, лишенная дара речи. Эшенден долго смотрел на нее молча, а затем вдруг громко спросил:
— Имеет ли это какое-нибудь отношение к войне, мисс Кинг?
Что-то промелькнуло в ее глазах, а маленькое, старое лицо задрожало. Это движение нельзя было не заметить. Происходило нечто странное и ужасное. Эшенден затаил дыхание. Крошечное, иссохшее тело содрогнулось в судороге, и старая женщина, словно собрав в кулак оставшуюся волю, села в кровати. Эшенден вскочил со стула, чтобы ее поддержать.
— Англия, — выкрикнула она единственное слово неприятным, надтреснутым голосом и упала ему на руки.
Укладывая ее на подушку, Эшенден увидел, что она мертва.
Безволосый Мексиканец
— Вы любите макароны? — спросил Р.
— Что именно вы имеете в виду? — отозвался Эшенден. — Все равно как если бы спросили, люблю ли я стихи. Я люблю Китса, и Вордсворта, и Вердена, и Гете. Что вы подразумеваете, говоря про макароны: spaghetti, tagliatelli, vermicelli, fettuccini, tufali, farfalli или просто макароны?
— Макароны, — ответил Р., который был скуп на слова.
— Я люблю все простые блюда: вареные яйца, устрицы и черную икру, truite au bleu,[9] лососину на вертеле, жареного барашка (предпочтительно седло), холодную куропатку, пирожок с патокой и рисовый пудинг. Но изо всех простых блюд единственное, что я способен есть каждый божий день не только без отвращения, но с неослабевающим аппетитом, это макароны.
— Рад слышать, так как хочу, чтобы вы съездили в Италию.
Эшенден прибыл в Лион для встречи с Р. из Женевы и, приехав первым, пробродил до вечера по серым, шумным и прозаичным улицам этого процветающего города. Теперь они сидели в ресторане на площади — Эшенден встретил Р. и привел его сюда, потому что, как считалось, во всей этой части Франции не было другого заведения, где бы так же хорошо кормили. Но поскольку в таком многолюдном месте (лионцы любят вкусно поесть) никогда не знаешь, не ловят ли чьи-нибудь любопытные уши каждое полезное сведение, которое сорвется с твоих уст, они беседовали лишь на отвлеченные темы. Роскошная трапеза подходила к концу.
— Еще коньяку? — предложил Р.
— Нет, спасибо, — ответил Эшенден, более склонный к воздержанию.
— Надо по возможности скрашивать тяготы военного времени, — сказал Р., взял бутылку и налил себе и Эшендену.
Эшенден, сознавая, что ломаться дурно, смолчал, зато счел себя обязанным возразить против того, как шеф держит бутылку.
— Когда мы были молоды, нас учили, что женщину надо брать за талию, а бутылку за горлышко, — негромко заметил он.
— Хорошо, что вы мне сказали. Я буду и впредь брать бутылку за талию, а женщин обходить стороной.
Эшенден не нашелся, что ответить. Пока он маленькими глотками пил коньяк, Р. распорядился, чтобы подавали счет. Он, бесспорно, был влиятельным человеком, от него зависели душой и телом многие его сотрудники, к его мнению прислушивались те, кто вершил судьбы империй; однако, когда надо было дать официанту на чай, такая простая задача приводила его в замешательство, заметное невооруженным глазом. Он опасался и переплатить и тем свалять дурака, и недоплатить, а значит, возбудить ледяное презрение официанта. Когда принесли счет, он протянул Эшендену несколько стофранковых бумажек и попросил:
— Рассчитайтесь с ним, ладно? Я не разбираюсь во французских ценах.
Слуга подал им пальто и шляпы.
— Хотите вернуться в гостиницу? — спросил Эшенден.
— Пожалуй.
Была еще совсем ранняя весна, но к вечеру вдруг сильно потеплело, и они шли, перекинув пальто через руку. Эшенден, зная, что шеф любит номера с гостиными, снял ему двухкомнатный номер, куда они теперь и направились. Гостиница была старомодная, помещения просторные, с высокими потолками. В гостиной стояла громоздкая, красного дерева мебель с обивкой из зеленого бархата, кресла чинно расставлены вокруг большого стола. По стенам на бледных обоях — крупные гравюры, изображающие битвы Наполеона, под потолком грандиозная люстра, первоначально газовая, но теперь переделанная под электрические лампочки. Они заливали неприветливую комнату сильным, холодным светом.
— Прекрасно, — входя, сказал Р.
— Не очень-то уютно, — заметил Эшенден.
— Согласен, но судя по всему, это здесь самый лучший номер, так что все превосходно.
Он отодвинул от стола одно из зеленых бархатных кресел, уселся и закурил сигару. И при этом распустил пояс и расстегнул китель.
— Раньше мне казалось, что нет ничего лучше манильской сигары, — сказал он, — но с начала войны я полюбил гаваны. Ну, да вечно она продолжаться не будет. — Углы его рта тронуло подобие улыбки. — Во всяком деле есть своя положительная сторона. Плох тот ветер, который никому не приносит удачи.
Эшенден сдвинул два кресла, одно — чтобы сидеть, другое — чтобы положить ноги. Р. посмотрел и сказал:
