— Тоже мне невинность! — разозлился Жан и, наподдав сапогом Химкины тапочки, пошел восвояси…
…На колхозном базу конюх проваживает Эмира, чудо-жеребца чистейших орловских статей. Надежда Петровна любуется дивным конем, словно выточенным из цельной черной кости. Эмир дышит из ноздрей сухим жаром, скашивая на председательницу диковатый, настороженный зрак.
— Рацион строго соблюдаешь? — спрашивает конюха Петровна.
— Обижаешь, Петровна! Я, бывает, сам не пожру, но Эмир у меня завсегда обухожен.
Петровна хотела еще что-то спросить, но тут внимание ее было властно отвлечено. К базу подходил глубокий овраг, густо заросший травой и полевыми цветами: ромашкой, резедой, колокольчиками. По отлогой пади оврага ползал Софьин муж Василий и собирал цветы. Петровна устремилась к оврагу.
— Ты что, Василий? — крикнула Петровна. — На подножные корма перешел?
Василий не ответил, только спрятал за спину букет. Надежда Петровна приблизилась к нему.
— Никак сударушку завел? Так Софье и передам.
— Для нее и рву, — буркнул.
Чувствуется, что Надежду Петровну прямо-таки разрывает от смеха, но она сладила с собой и — сочувственно:
— Нешто она к вам охладела? Давайте я вам букетик составлю, а то у вас между цветами лошадиный клевер торчит.
Обалдев от срама, Василий сунул ей букет. Петровна быстро подобрала его по цветам, сорняк повыдернула.
— Может, вам с гитарой у ней под окнами посидеть? Женское сердце на музыку падкое. Да и детишкам вашим будет занятно.
— Хватит насмешничать…
— А я не насмешничаю. Я к тому, что травка тебе не поможет. Вспомни лучше, каким ты раньше плугарем был, каким чертом был на работе. Тем и взял ты Софьино сердце.
Василий не отличался особой сообразительностью, но тут его осенило:
— Так это ты, значит, бабу с панталыку сбила?
И сжал букет, как топор, вот-вот ахнет Петровну по голове. Но и та зашлась, ей сейчас все нипочем.
— Нишкни, лодырь! На твою бабу молиться надо. Она по шестнадцать часов робила, траву жрала, чтоб детей твоих сохранить. Ангел она, а не баба. А ты ряшку разлопал, а робишь, будто поденный. Ей бы гнать тебя в шею, Аника-воин!.. — размахивая кулаками перед самым носом Василия, орала разбушевавшаяся председательница…
— Ну-ну, ты полегше… — отступая, бормотал Василий…
…По улице идут Якушев и Надежда Петровна. Якушев громко, заразительно смеется.
— Неужто помогло? — спрашивает он сквозь смех.
— А как же!.. Конечно, не то помогло, что почти в смех задумано, совесть в мужиках заговорила.
— Знаете, Надежда Петровна, — закуривая, сказал Якушев, — а ваш метод уже известен в истории. Была такая древнегреческая дама Лисистрата. И она предложила своим согражданкам объявить любовный бойкот мужьям, если они не перестанут воевать.
— Когда это было? — остро спросила Надежда Петровна.
— Да более двух тысяч лет назад.
— Во-на!.. И помогло?
— Еще как!
Надежда Петровна чуть задумалась, потом сказала с торжеством:
— И ничего похожего!.. У них — война, а у нас — мирный труд. Совсем, значит, наоборот… А все ж и эта твоя, как ее?.. Лизасрата — умная баба! Я бы ее к нам в правление взяла.
Мимо проходит Жан, небрежно здоровается и подымается на крыльцо сельмага.
Сельмаг. Заведующий в грязном фартуке меланхолически озирает полки, тесно заставленные бутылками и дорогими папиросами. Берет пачку «Казбека», раскрывает ее, нюхает.
— Так и есть — заплесневели, — уныло говорит он. Жан кидает на прилавок мелочь.
— Спички!
Завмаг с понурым видом кладет перед ним пачку спичек. Жан пытается прикурить, спички шипят и гаснут.
— Отсырели, не горят.
— Зато мы горим, — тяжело вздохнул завмаг, — горим, как шведы под Полтавой.
Жан окинул взглядом магазин и понимающе присвистнул.
— Подорвали бабы нашу коммерцию. Слушайте, товарищ Жан, а вы не возьмете назад свои часики? Шестнадцать камней.
— Не дешевись! — презрительно сказал Жан. — Еще не вечер. — Он наклонился к завмагу. — Ты что, твердо решил сгноить весь табачок?
— А что с ним делать? Не берут.
— Что делать? Ребята, инвалиды войны, герои, мучаются, где бы раздобыть папирос для штучной продажи, а он тут дерьмо в слезе размешивает! Да в Судже, в Рыльске, в Льгове, в самом Курске твою плесень с. руками оторвут!
— Так ведь туда ехать надо, а на кого я магазин брошу?
— Съездить можно… — тягуче и равнодушно сказал Жан.
— Товарищ Жан, пройдем в кабинет… — попросил завмаг…
…Возвращаются с поля колхозники. Видать, крепко устали: чуть не на версту растянулась полеводческая бригада, идут в тишине — ни разговора, ни песни, ни шуток. Поравнялось с конторой звено Настехи. Из окошка высунулась Надежда Петровна, зыркнула рысьим взглядом.
— Опять Жан не вышел?
— Опять.
— Хватит с ним цацкаться. Сколько у него прогулов?
— Вся неделя.
— Штрафуй — и баста!
Ничего не подозревавший Жан спокойно покуривал на крылечке своего дома, отдыхая от трудов неправедных.
— А Марина чего не идет? — поинтересовался Жан.
— Идет… маленько отстала, — отозвалась Настеха. — Завтра с утра отнесешь в контору двести рублей штрафу.
— Не жирно будет? — думая, что с ним играют, беззлобно огрызнулся Жан. — Может вытошнить!
— Ничего не попишешь — систематические прогулы.
— В каких купюрах платить — в крупных или мелких? — резвится Жан.
Подошла огорченная и разозленная Марина.
— Думаешь, она шутит? — завела на высокой ноте. — Здесь так положено!
— Нет такого закона, — сказал Жан, все еще пребывая в странной беспечности.
— А у них есть! — бессознательно отделяя себя от колхоза, крикнула Марина.
— Вы что?.. — побледнел Жан. — Ты что?.. — Он с ненавистью поглядел на звеньевую. — Сдурела, зараза? Да я за двести рублей горло перегрызу. Катись отсюда, не то всыплю горячих — небось срамотно будет!
— Но-но, полегче! — сказал Лубенцов и загородил собою Настю.
— Ты кто такой? — Жан встал, одернул рубаху. — Ты-то чего лезешь?
— Не встревай, Костя, сами разберемся, — сказала Настеха. — А штраф платить придется.
— Поговори еще, фрицев матрас!
— Сволочь! — Кулак Лубенцова обрушился на челюсть Жана. Тот упал, сильно приложившись
