вам знать, имею себе в этом деле практику. Специалист, как говорится. Где вы видели старого еврея, чтоб он в этом деле не был специалистом? Погром 1882 г. я еще помню, не то что 1905-го. И Кишиневский погром я помню, и Белостоцкий... Старый Шеншелевич все помнит... Бог ему дал, что называется, хорошую погромную память...
Когда я смотрю на русский флаг, и у меня от этого что-то дрожит в сердце, и глаза у меня делаются полны слезами — так верьте мне... Про душу свою думаю... что я имею право по совести считать себя своим в России или нет, объясните мне... Прежде, при царе, я об этом не думал. Я знал, что я „жид', и ничего больше. И при большевиках я тоже об этом не думал. Я тоже знал, что я буржуй, и ничего больше. Но теперь...
Может быть, это таки очень стыдно, что меня здесь совсем не хотят и говорят, что я чужой, и что я „жид', — и я все-таки со всей моей душой и с моим старым сердцем все ж таки, как дурак, люблю Россию. Так что же мне делать, что?.. Когда председатель одной чрезвычайки латыш Лацис — так никто ведь не говорит, что „все латыши' виноваты. И когда председатель другой чрезвычайки — украинец Дегтяренко, — так тоже никто не говорит, что „все украинцы' виноваты. Но когда видят там еврея, выродка, которого все мы, евреи, ненавидим хуже всех лацисов вместе, — так ведь тогда же говорят „все жиды виноваты'...
Пусть поможет Бог России. И пусть не будет пасынков и пусть не будет ссор между сыновьями России.
И вы знаете, я таки верю... я верю, что будет хорошо... еще будет хорошо в России. Еще и как хорошо, ой, как хорошо будет жить в России!»
Через несколько дней после этой публикации в Киев вступили большевики.
209
210
211
212
Взгляд ее был так выразителен, что чуткий и нервный Лариосик невольно почесал грудь близ подмышки и застенчиво улыбнулся.
— Извиняюсь, Елена... — начал он.
Николка мгновенно заразился, отстегнул ворот, скосил глаза и взглянул.
— Ух, ух, ух! — воскликнул он и пальцами вытащил что-то маленькое и незаметное.
— Николка! — возмущенно, негромко вскрикнула Елена, — ты хоть бы не показывал. Тоже, пожалуйста, мыться. Вот, черт, еще не хватало, чтобы ты тиф схватил. Проклятые казармы!
— Ничего, ничего, ничего, — успокаивал Николка, — она веселая. Мне говорили, что если больная, так она худая и печальная, как скелет. — В руках у него что-то хрустнуло.
— Николка! Ну, что это? — Она обратилась к Лариосику и горестно закивала головой. — Вот что у нас делается. Вот беда стряслась.
— Да, да, ужасное несчастье. Как же это случилось? Вот ужас-то. А я-то ничего не подозреваю. Вижу, входит Алексей Васильевич, я, конечно, представляюсь, а он, бледный, молчит. Я смутился, думаю, что он недоволен моим появлением, — говорил Лариосик, и его глаза выражали искреннее участие и наливались слезами.
— Как же вы приехали...»
213
214
215
216
217
«Жарко, тепло в недрах пальто, и студенческие пуговицы на тужурке впиваются в грудь...
— Пустите... закричу... вот закричу, — шепотом и хрипло бормотала Анюта.
— Зачем же кричать на морозе?.. Что ты, Анюта, — спросил голос, и длинные пальцы ловко подменили пуговицы. Голос прервался судорожным вздохом.
— Анюта, ты красавица... ей-Богу... форменная, — шептал хрипловатый тенор, — ты больше на принцессу, в сущности, похожа, чем на Анюту... — В полутьме голос прерывался, разные глаза потемнели, голос сбивался на какую-то чепуху...
— Принцесса?.. А?.. Такие слова...
В голове от таких слов все поехало, как на салазках под гору... Дух перехватило, но будь что будет...
— Вот в кухню... кто зайдет... Елена Васильевна... вот и будет, — шептала Анюта, закрыв глаза и чувствуя, что холодные пальцы кидают в озноб, бродя уже по голому телу.
— Зачем в кухню заходить?.. В кухню незачем... На тебе любой с
