панголина считаются лекарством от сифилиса. Правда, я понятия не имею, в каком виде их употребляют после копчения. Жуют? Заваривают в чае? Втирают в пораженный орган? Кто его знает? — Гильом повернулся, чтобы еще раз нежно потрепать пухлые ушки своего любимца. — Но мы не позволим злым дядям сделать такое с маленьким Леонидом, правда? Нет, ни за что. Пусть они даже не пытаются, эти гадкие злые дяди со своими вонючими болячками!
В углу кабинета стоял письменный стол, из-за которого адвокат встал, когда отправился встречать гостя. Большая часть комнаты пребывала в полумраке, но стол был ярко освещен двумя лампами. На нем стояло огромное увеличительное стекло в специальном держателе, а под стеклом — крошечный зажим. С помощью похожей конструкции рыбаки зимой изготавливают искусственных мух. Рядом фиолетово поблескивала чернильница, а вся остальная поверхность стола была, словно снегом, усыпана рисовыми зернами.
— Хобби, — пояснил Гильом. — Хотите взглянуть? — Он жестом пригласил Тибо присесть и поправил увеличительное стекло. — Я в этом деле еще новичок, — скромно прибавил он. Однако на рисинке, зажатой в тисках, явственно можно было прочесть первую строчку какого-то странного стихотворения: «Вот где водится Снарк! — закричал Благозвон»,[5] — с восклицательным знаком и тире, все, как положено.
Поразительно. Тибо отвел глаза от увеличительного стекла. Невооруженным глазом на рисинке было лишь едва заметно чернильное пятнышко.
— Однажды я начал даже писать «Прости нам наши прегрешения», но не смог уместить молитву на одном зернышке. Попытаюсь снова. Этот текст, надо сказать, пользуется популярностью среди тех, кто разделяет мое странное увлечение. Не могу понять, почему. Равно как и почему все произведение непременно нужно уместить на одном зернышке. Почему бы не делать целые книги из разбитых по рисинкам предложений, чтобы потом воссоздавать поэзию из разрозненных кусочков? Представьте: ризотто из любовных писем, паэлья из саг, плов из сонетов, джамбалайя из словарей? И все такое маленькое, кроме идей. Маленькое! Думаю, это меня и привлекает. Я покупаю пакет риса и изучаю каждое зернышко в надежде, что найдется хотя бы одно, вышедшее за пределы ординарной рисовости, развившее в себе некие оригинальные черты, дающие простор для какой-нибудь новой идеи — но не нахожу такового. Удивительно, до чего природа стремится к стандарту. Она установила пределы для всего, от диатомеи до голубого кита. Для всего и для всех, кроме меня. Я не вмещаюсь в ее рамки. Извините, я должен сесть.
Тибо поспешно поднялся с кресла и усадил в него Гильома. Тот изнуренно вздохнул.
— Только подумайте, сколько труда и средств вложено в эти крошечные зерна. Бесконечные часы изнурительного труда на залитых водой полях, над которыми роятся тучи москитов; тяжелая поступь буйвола, похлопывание его хвоста, жгучее солнце, пиявки, боль в спине от сотен тысяч наклонов — и все ради того, чтобы произвести вот это, — Гильом пошевелил рисинки пальцем. — И даже объехав полмира и оказавшись на полке в универмаге Брауна, рис продается за гроши — вот как дешево стоит человеческий пот. А посмотрите, какой он белый, сама белизна — и в то же время ничего белого в нем нет. Взгляните- ка, — он поднял одно зернышко. — Жемчужно-серое. Есть почти прозрачные, словно шлифованное стекло, а у некоторых в середине можно разглядеть белую точечку — видите? Порой они напоминают мне насекомых в янтаре, но вот эта похожа на крошечную снежинку, вмерзшую в лед. Почему? Можно ли это как-то объяснить? Полагаю, рано или поздно о рисе будет написана книга. Наверняка ее замысел уже созрел в чьей-то голове. Увы, не в моей. Я всегда слышу шум крылатой колесницы времени за спиной. В этой книге должно найтись место даже для тех ужасных дешевых желтых зерен продолговатой формы, которые привозят из Америки. Целую главу, возможно, следует посвятить арборио. Это будет длинная извилистая глава, плывущая по медленным изгибам реки По, скользящая, словно водомерка, по ее малярийным болотам… Потом Турин, и в самом конце — лужа чернильного ризотто. Десятки страниц необходимо уделить басмати. Это принц риса. Насыщенный, ароматный, почти цветочный вкус. Я могу есть его просто так, без ничего, только немножко посолив. Не сомневаюсь, что тысячи, нет, миллионы людей поступают так каждый день. Но еще больше миллионов удовлетворяются меньшим или вовсе ничем. У индийцев есть пословица: когда готовишь рис, зернышки должны быть как братья: близко друг к другу, но не слипаться. Басмати — излюбленный сорт риса для тех, кто следует моему странному призванию. У него плоские зерна — идеальная поверхность для письма. Они все одинаковые — и в то же время разные, двух полностью идентичных не найдешь. Чуть разный размер, немножко иная форма — то слегка изогнутая, то капельку скошенная. А то и щербинка попадется. Очень похоже на нас, господин мэр. Очень похоже на жителей Дота, которых вы так любите. Все мы слегка изогнуты, капельку скошены или со щербинкой. Возможно, это относится даже и к вам. Не потому ли вы пришли ко мне под покровом ночной темноты?
— Однажды, очень давно, вы предложили мне помощь, — сказал Тибо. — Если помните, мы тогда встретились с вами в картинной галерее, и вы сказали…
Гильом поднял палец, призывая Тибо к молчанию.
— Поскольку я хорошо знаю вас, господин мэр, то сразу же отметаю малейшую возможность того, что вы можете быть замешаны в каком-либо деле, в связи с которым вам могли бы потребоваться моя профессиональная помощь или совет.
— Но…
Гильом приподнял брови.
— Никаких «но». Само собой разумеется, что вы абсолютно ни в чем не виновны и пришли ко мне за советом для своего попавшего в беду друга. — Он нежно потрепал ушки панголина, свернувшегося на его необъятном животе. — Расскажите же мне, что с ним случилось. Даже лучше не мне, а Леониду. Ваша следующая фраза должна начинаться так: «Леонид, у меня есть друг, который…»
Гильом откинулся на спинку кресла, и его большая голова исчезла в полумраке, который, казалось, притягивала к себе, как луна притягивает океан. На рисовых зернышках поблескивал свет, все остальное было укрыто бархатными тенями.
— Леонид, у меня есть друг, который уже некоторое время влюблен в Агату Стопак, секретаршу мэра.
Тибо не мог даже представить себе более поразительного признания. Всего в нескольких словах он поведал Емко Гильому самую удивительную тайну мироздания, правду, которую скрывал от всех и каждого, причину, заставляющую сиять звезды и вызывающую смену времен года, — а Емко в ответ лишь вежливо кашлянул, возможно, чтобы скрыть усмешку.
— Прошу прощения, господин мэр, но Леониду это известно уже много лет. Думаю, впервые он узнал об этом от Сары, девушки, которая сидит за кассой в одной мясной лавке. La toute[6] Дот давным-давно это знает. Пожалуйста, расскажите Леониду что-нибудь более захватывающее.
Если бы Тибо был просто потрясен этими словами, он, возможно, не смог бы продолжать свой рассказ, но внезапное осознание того, что его тайна всем известна, что во всем Доте лишь он один не находит ее чем-то обыденным и само собой разумеющимся, даже скучным, нельзя было описать невыразительным словом «потрясение». Несколько секунд он молча открывал и закрывал рот, но потом, возблагодарив доверительный полумрак, наполняющий комнату, рассказал всю свою историю.
Дослушав ее до конца, Емко Гильом издал вздох — если верить полярным исследователям, именно так вздыхают огромные киты среди льдин — и сказал:
— В это почти невозможно поверить. Одно дело превращение в животное — в конце концов, и Леонид прежде был учителем танцев в одной частной школе для девочек, пока ему не пришлось сменить обстановку. Даже призрачный цирк, существующий в центре города и при этом никому не ведомый, — еще куда ни шло. Да… — Гильом пошевелил пальцами, — да, я мог бы убедить присяжных, что это правда. Но идея о том, что мэр Дота, добрый Тибо Крович — или, по крайней мере, его близкий друг, — может сознательно укрывать женщину, подозреваемую в убийстве… Это просто нелепо, смехотворно, это противоречит здравому смыслу! — Гильом с довольным выражением посмотрел на Тибо и спросил: — А знаете ли вы, что это означает?
— Что никто в это не поверит, и я напрасно изводил себя тревогой?
— Господи, Крович, разумеется, нет! Это означает катастрофу, бесчестье, потерю репутации. Вас ждет тюрьма и, что еще хуже, полное лишение права на пенсионное обеспечение! Крович, да они повесят вас, если смогут, и чтобы на это посмотреть, сбежится весь город, затаптывая в давке детей и старушек. Вы
