высмеивали труды переводчиков, не принадлежащих к их форуму.
Впрочем, теперь интернет все чаще вторгался в пределы этого заповедного кабинетного острова, и Мартин ловил себя на том, что отслеживает на «Е-Bay» аукционы по продаже аквариумных фильтров и каждые десять минут залезает на «Амазон», чтобы проверить, как расходятся его сборники кроссвордов. Номера позиций удручали: то 673082, то 822457. Один-единственный раз его последний сборник поднялся до строчки 9326. Это были именины сердца; перед отходом ко сну Мартин решил еще разок зайти на сайт — и увидел номер 787333.
Притом что Мартин без труда находил «Young Girls Hot to Meet You!!!», а также «Big Busted!?! S*xy Moms» и массу иных возможностей утолить свою похоть и чужую алчность, ему так и не удалось разыскать во Всемирной паутине Марику. Он раз за разом гуглил ее имя, но она принадлежала к тем уникальным, неуловимым натурам, которые обитают исключительно в реальном мире. Марика нигде не публиковалась, не получала премий, засекретила свой номер телефона и никогда не появлялась в чатах или на форумах. Казалось бы, у нее на рабочем месте должна быть электронная почта, но в справочнике радиостанции ее имя отсутствовало. Если верить интернету, Марики не существовало в природе.
Месяц за месяцем исчезали без следа, и Мартин уже стал сомневаться, была ли вообще такая женщина — Марика, которая с ним жила, целовалась и декламировала голландские стихи про наступление весны. Месяц за месяцем он корпел над своими кроссвордами и переводами, до крови оттирал руки, считал, проверял — и ругал себя за то, что без конца моется, считает и проверяет. Он готовил в микроволновке замороженные полуфабрикаты, все на один вкус, и поглощал их на кухне, читая за едой. Сам стирал свои вещи, и они ветшали от избытка отбеливателя. Бывало, он слышал погоду: ливень, дождь со снегом, ветер, а то и гром. Изредка у него возникал вопрос: а что будет, если взять да остановить все часы? Виртуальный мир существовал вне времени, и Мартин считал, что в принципе можно обходиться без привязки к световому дню. От этой мысли ему становилось грустно. Без Марики он превратился в электронный почтовый ящик.
Каждую ночь, лежа в их супружеской постели, Мартин грезил о спящей Марике. С возрастом она немного раздалась, и он полюбил ощущать рядом с собой ее мягкость, теплую полноту и каждую выпуклость. Иногда она тихонько всхрапывала во сне, и теперь Мартин в темноте явственно слышал, как из неведомой амстердамской спальни к нему плывет ее посапывание. Он снова и снова твердил ее имя, пока оно, превратившись в бессмысленное сочетание звуков — ма-РИИ-ка, ма-РИИ-ка, — не вписывалось новой вокабулой в словарь одиночества. В его воображении Марика всегда пребывала в одиночестве. Он и мысли не допускал, что она могла найти кого-то другого. Даже вопросом таким не задавался. Без того, чтобы представить ее всю целиком — зарывшееся в подушку лицо, холмики ягодиц под одеялом, — Мартин не мог заснуть. А заснув, то и дело просыпался от слез.
С каждой уходящей ночью ему становилось все труднее рисовать себе внешность Марики. В смятении он прикнопил к стенам квартиры десятки фотографий. Почему-то от этого стало только хуже. Реальные воспоминания начали вытесняться образами; его вторая половина, женщина из плоти и крови, превращалась в палитру красок на плотных бумажных прямоугольниках. Да и палитра эта со временем выцветала — ему ли не видеть. И протирать не было смысла. Марика растворялась в отбеливателе памяти. Чем больше усилий прилагал он к тому, чтобы ее удержать, тем быстрее она таяла.
НОЧЬ НА ХАЙГЕЙТСКОМ КЛАДБИЩЕ
Сидя за письменным столом, но не включая лампу, Роберт наблюдал, как под окнами исчезает в сумерках заросший сад у подъезда «Вотреверса». Дело было в июне, и дневной свет вроде как повис на деревьях, будто сад выпал из времени и превратился в свой увеличенный до предела образ. Взошла луна — почти полная. Роберт поднялся со стула, встряхнулся и, захватив прибор ночного видения и фонарик, направился к черному ходу. На лестнице он постарался не топать — Мартину везде мерещились злоумышленники. Шагая через задний двор в сторону зеленой двери в стене, Роберт избегал ступать на гравиевую дорожку и держался хлюпающей, замшелой почвы. Он воспользовался своим ключом и прошел сквозь стену прямо на кладбище.
Там он оказался на плоской асфальтированной площадке — под ней находились Лестничные катакомбы. Ступени по обеим сторонам площадки спускались до уровня земли; в этот вечер он предпочел спуститься по западной лестнице и направился в сторону аллеи Диккенса. Фонарик зажигать не стал. Под пологом густой листвы воцарилась темнота, но ему было не впервой проделывать этот путь в потемках.
На Хайгейтском кладбище ему было милее всего ночью. В ночное время здесь не слонялись посетители, не взывали о прополке сорняки, не докучали журналисты — кладбище, никем не потревоженное, простиралось в лунном свете нежно-серым видением, каменным безбрежьем викторианской скорби. Иногда у Роберта возникало желание позвать с собой Джессику и пройтись с нею вместе по сумрачным аллеям, слушая вечерние звуки — голоса зверей, перекликающиеся вдали и умолкающие с его приближением. Но Джессика, разумеется, видела десятый сон у себя дома; узнай она о его ночных вылазках — его бы тут же лишили доступа на кладбище. В качестве оправдания он говорил себе, что совершает обход территории, защищает могилы от вандалов и гоняет самозваных охотников за вампирами, которые повадились сюда в семидесятые и восьмидесятые годы.[17]
Роберту и в самом деле встречались по ночам какие-то люди. Прошлым летом из чугунной ограды на юго-западной оконечности кладбища кто-то вытащил острый штырь. Пока в ограде зияла дыра, Роберт стал замечать, что на кладбище вечерами бегают дети.
В первый раз — когда он сидел среди захоронений двадцатых годов прошлого века. Расчистил для себя место на траве и затаился, приладив к объективу кинокамеры прибор ночного видения: ему хотелось заснять лисье семейство, чью нору он приметил неподалеку. Солнце закатилось за кроны деревьев, и над силуэтами домов, как раз за оградой, небо окрасилось желтым. Услышав шорох, Роберт повернул камеру в ту сторону. Но вместо лисиц в объектив попал какой-то фантом: ребенок, бегущий прямо на него. Камера чуть не выпала у Роберта из рук. Тут появился другой ребенок, бегущий вслед за первым: это были девочки в коротких платьицах, уже запыхавшиеся, но не произносившие ни звука. Они чуть было не наткнулись на него, но тут послышался мальчишеский окрик, девочки повернули к ограде, пролезли через дыру и скрылись из виду.
На другой день Роберт первым делом сообщил в контору, что в ограде образовался пролом. Вечерами ребятишки продолжали играть на кладбище и время от времени попадались на глаза Роберту, недоумевавшему, чьи же это дети, где они живут и какие могут быть игры на могилах. Недели через две-три ограду восстановили. В тот же вечер Роберт прошелся по улице и даже взгрустнул при виде троих детишек, которые стояли у ограды, держась за острые штыри, и вглядывались в кладбищенский полумрак, но не произносили ни звука.
Диссертация Роберта задумывалась как работа по истории: сквозь призму кладбища можно было рассмотреть излишества, которым предавалось викторианское общество — феноменальные, блистательные, непостижимые; Хайгейтское кладбище возникло как результат ужесточения санитарно-гигиенических норм в сочетании с углублением сословного расслоения; для викторианцев оно стало театром скорби, подмостками вечного покоя. Однако Роберт, приступив к сбору материала, увлекся личностями покойников, и его изыскания перешли в биографическое русло; он с головой уходил в любопытные байки, увлекался тщетной скрупулезностью приготовлений к загробной жизни, в которую, мягко говоря, верилось довольно слабо. Из- за такого душевного тяготения он потерял из виду основную цель исследования.
У него в знакомцах были и великий ученый Майкл Фарадей, и Элиза Бэрроу — жертва кровавого маньяка-убийцы Фредерика Седдона; он предавался долгим размышлениям на безымянных могилках подкидышей. А однажды всю ночь напролет следил за тем, как снег укутывает Льва, каменного пса, который не покидал Томаса Сейерса — последнего боксера-профессионала, выходившего на ринг без перчаток.[18] Время от времени ему случалось выкопать какой-нибудь кустик у Рэдклифф-Холл,[19] чье захоронение всегда пестрело цветущими растениями, и перенести на отдаленную непосещаемую могилу.
В Хайгейте Роберт любил наблюдать смену времен года. На кладбище всегда было зелено; у
