викторианцев многие деревья и кустарники символизировали вечную жизнь, а потому даже зимой неупорядоченную геометрию могил скрадывали посадки хвойных пород, кипарисов и падуба. По ночам от камня и снега отражался лунный свет, и когда Роберт с хрустом ступал по гравию, скрытому под невесомым белым покрывалом, у него самого порой возникало ощущение, близкое к невесомости. А то еще он прихватывал с собой стремянку из садового сарая «Вотреверса» и взбирался на травянистую лужайку в центре Ливанского круга. Прислонившись к трехсотлетнему ливанскому кедру или просто лежа на спине, он смотрел в небо сквозь узловатые ветви. Звезд он почти не видел — их скрывало световое загрязнение от лондонских электросетей. Зато сквозь крону ливанского кедра мелькали огоньки самолетов. В такие минуты Роберта охватывало непоколебимое чувство упорядоченности мироздания: под его телом, под травяным покровом, тихо-мирно лежали мертвые в своих тесных кельях, а над ним, в небесах, плыли звезды и крылатые машины.
Сегодня, остановившись возле семейства Россетти, Роберт задумался об Элизабет Сиддал.[20] Он без конца переписывал главу, посвященную ее жизни, но не потому, что находил неизвестные факты, а скорее потому, что его согревали думы о Лиззи. Роберт с нежностью провел мысленную линию ее судьбы: от скромной модистки до натурщицы художников-прерафаэлитов и обожаемой возлюбленной Данте Габриеля Россетти. Загадочные недуги, долгожданное венчание с Россетти, мертворожденная дочь. Смерть от опия. Муки совести Данте Габриеля, положившего в гроб жены единственный экземпляр своего полного собрания стихотворений. Через семь лет — ночная эксгумация при свете костра, поиски рукописи. Роберта завораживала эта история. Он постоял с закрытыми глазами, рисуя в своем воображении события тысяча восемьсот шестьдесят девятого года: тогда эта могила еще не была стиснута другими, и могильщики свободно махали заступами в неверном свете костра.
Полагая, что слишком задержался, Роберт ступил на еле заметную тропу среди захоронений и пошел наугад.
Ему не давалась вера в загробную жизнь. В годы своего англиканского детства он воображал широкую, залитую холодным солнцем бескрайнюю пустоту, где витают невидимые людские души и тени мертвых домашних питомцев. Когда у Элспет не осталось надежды на выздоровление, он попытался откопать эту прежнюю веру, пробиться заступом сквозь собственный скепсис, будто вера представляла собой какие-то более ранние отложения под пластами умудренности опытом. Он перечитал трактаты медиумов, рассказы о старинных спиритических сеансах, отчеты о научных опытах с участием ясновидящих. Его разум взбунтовался. Это все история; это увлекательно; это неправда.
Приходя ночью на кладбище, Роберт всегда останавливался перед склепом Элспет или садился на единственную ступень, прислонясь к неприветливой решетке. Когда он стоял у склепа Россетти, ему было ни жарко ни холодно от того, что там не чувствовалось присутствия Лиззи или Кристины,[21] но прийти к Элспет и обнаружить, что для него «ее нет дома», было как-то тревожно. В первые дни после похорон его так и тянуло к этому склепу в ожидании какого-нибудь знака. «Я буду тебе являться», — сказала она, узнав смертельный диагноз. «Да уж, пожалуйста», — ответил он, целуя ее в исхудавшую шею. Но она ему не являлась — разве что в мыслях: исчезала и всплывала в совершенно неподходящие моменты.
Сейчас Роберт сидел на пороге ее последнего пристанища и наблюдал, как рассвет подкрашивает деревья. Он слышал, как в Уотерлоу-парке зашевелились птицы, запели, загалдели и выплеснулись через дорогу. Вдоль Суэйнз-лейн проносились редкие автомобили. Когда в лучах рассвета уже обозначились надписи на могилах через аллею от склепа Элспет, Роберт встал и направился в дальнюю часть кладбища, туда, где были Лестничные катакомбы. Впереди маячил шпиль церкви Святого Михаила, а «Вотреверс», скрытый стеной, оставался невидимым. У одного края Лестничных катакомб Роберт поднялся по ступеням и дошел по крыше до зеленой двери. Его сморила усталость. Из последних сил он поплелся к себе домой, едва не засыпая на ходу. Между тем за окнами его квартиры кладбище принимало свой привычный вид: восход сменился дневным светом, в контору потянулись служащие, зазвонили телефоны, мир природы и мир человека закрутились в своих отдельных, но сообщающихся системах координат. Роберт заснул не раздеваясь, только сбросил прямо у кровати грязные кроссовки. Около двенадцати дня он появился в конторе кладбища, и Джессика сказала:
— Голубчик мой, на тебе лица нет. Выпей-ка чаю. Ты когда-нибудь спишь?
ВОСКРЕСНЫЙ ДЕНЬ
Лондон жарился под безоблачным июльским небом. Держа в потной руке высокий стакан джина с тоником, Роберт устроился в старом плетеном шезлонге, вынесенном на задний двор дома Джессики Бейтс. Там ее внуки готовились играть в крокет. Был воскресный день. Роберта не покидало смутное чувство, что он оказался не в том месте; у них с Джессикой было заведено проводить воскресенья на кладбище. В такую прекрасную погоду туда валом валили туристы, которые толпились у ворот, щелкали фотоаппаратами и возмущались запретами на вход в открытой одежде и с напитками. Одни сетовали на высокую стоимость экскурсии — пять фунтов, другие безуспешно требовали, чтобы их пропустили с колясками и с детьми младше восьми лет. Но сегодня гидов пришло больше, чем требовалось, и потому Роберта с Джессикой отпустили: Эдвард велел им «как следует отдохнуть, смело положиться на коллег и вообще не думать о делах». Поэтому Джессика, в свои восемьдесят четыре года не умевшая сидеть сложа руки, хлопотала на кухне, готовя обед на двенадцать персон, а Роберт (которого решительно выставили, когда он предложил свою помощь) лениво полулежал в шезлонге и смотрел, как дети возятся с воротцами и стойкой.
Для игры в крокет трава была слишком высокой, но об этом никто не думал.
— Хотелось мне ягнят завести, чтобы щипали травку, но Джессика ни в какую, — посетовал Джеймс Бейтс, муж Джессики, который сидел в садовом кресле, кутаясь в тонкое одеяло; от одного этого зрелища у Роберта градом покатился пот.
Некогда статный, Джеймс с годами усох, а его мягкий голос теперь слегка дребезжал. Сильные линзы очков увеличивали глаза; сам он был тщедушным, но решительным. В свое время работал директором школы, а после выхода на пенсию стал архивариусом кладбища.
Джеймс любовно наблюдал за внуками. Те, споря о правилах игры, пытались разбиться на команды. Он бы дорого дал, чтобы встать с кресла, подойти к детишкам и сыграть партию вместе с ними. Со вздохом он перевел взгляд на сборник кроссвордов, лежавший у него на коленях.
— Вот этот — весьма изобретательный, — выговорил он, поворачивая открытую страницу к Роберту. — Все определения даны в виде математических уравнений, надо выразить решения буквами и вписать в клеточки.
— Угу. Не Мартин ли постарался?
— Совершенно верно. Это мне от него подарок на Рождество.
— Садист чертов.
Дети сгрудились у первых воротцев и начали гонять цветные деревянные шары. Старшие терпеливо ждали, пока самая младшая девочка сделает удар.
— Умница, Нелл, — похвалил высокий паренек.
Джеймс ткнул шариковой ручкой в сторону Роберта:
— Как подвигаются дела с наследством Элспет?
Двоюродные братья повздорили из-за шара, укатившегося за пределы площадки. Роберт без труда переключился на мысли об Элспет — она и без того не выходила у него из головы.
— Рош ведет переписку с близнецами. Их мать, родная сестра Элспет, грозилась оспорить завещание, но, думаю, Рош ее переубедил. Очевидно, у американцев это в крови — страсть к судебным тяжбам.
— Странно все-таки, что Элспет не обмолвилась нам о своей сестре-близняшке. — Джеймс улыбнулся. — Трудно поверить, что найдется хоть кто-нибудь, на нее похожий.
— Да… — Роберт не сводил глаз с детей, которые мирно гоняли деревянные шары. — Элспет говорила, они с Эди по характеру были совершенно разными. Она терпеть не могла, если их путали. Мы с ней однажды пошли в «Маркс-энд-Спенсер», и к Элспет привязалась с разговором какая-то женщина — оказалось, это была мать парня, с которым встречалась Эди. Элспет ей отчаянно нагрубила. Женщина
