Местечко Ньюлли-сюр-Сен, апрель 1997 года. Я нахожусь е доме Жана-Мари Ле Пэна, чтобы сфотографировать его для жур нала «Нью-Йоркер».
Он пользуется репутацией антисемита у крайне правого политика. Именно такой своеобразный тип, который мне нравится фотографировать, — без всяких шуток. Я сижу в салоне и жду, когда меня вызовут к хозяину. На стене висит картина военно-морской тематики, на столе лежит большая Библия с затейливым шрифтом, украшенная цветными иллюстрациями. Пожалуй, будет неплохо использовать ее для съемки. Как всегда, я стараюсь очаровать человека, чтобы получить его хороший портрет. Создание портретов требует искусства обаяния со стороны фотографа, о чем я неустанно напоминаю себе в подобных ситуациях. Действительно, мы с Ле Пэном быстро находим общий язык: я симпатичен ему, он нравится мне. Сеанс начинается в саду. Он проявляет терпение и сговорчивость до тех пор, пока я не замечаю двух крупных доберманов. Что-то щелкает у меня в голове, и я прошу его позировать мне вместе с собаками. Он отвечает отказом, а его дочь, которая присутствует на съемках, говорит: «Ни в коем случае». Однако после непродолжительных уговоров — и вот он, покорный, как ягненок, позирует со своими любимыми собаками.
Королева Англии, 2000
Четвертое мая 2000 года было днем открытия нового крыла Национальной портретной галереи в Лондоне. Меня вместе с многими другими фотографами и художниками пригласили на это событие. И вот я стою, вытянувшись по струнке перед моим портретом леди Тэтчер, а она держится на другом конце зала, как можно дальше от меня. Раньше она уже говорила мне, как сильно ей не нравится эта фотография, и теперь воспользовалась этой возможностью, чтобы повторить свою критику во всеуслышание. У меня есть только один костюм, который я надел сегодня. Проходя между порталами Национальной портретной галереи, я услышал громкое «блямс», и в следующее мгновение на мое правое плечо откуда-то из-под перекрытия шлепнулась большая порция голубиного помета. Вонь была жуткая.
У меня в кармане лежали две гигиенические салфетки, уже использованные; с их помощью я попытался вытереть эту дрянь, но только размазал еще больше. Вы можете видеть эту отметину на фотографии.
Лени Рифеншталь, 2000
«Vanity Fair» направил меня сделать еще один портрет Лени Рифеншталь. Мы впервые встретились в Гаване в 1987 году и завязали довольно странные взаимоотношения: я восхищался ею как великим кинорежиссером и фотографом, а она казалась польщенной, что немецкий еврей, пользующийся репутацией скандального фотографа, проявляет неподдельный интерес к ней. Будучи подростком, я видел все ее картины, такие, как «Голубой свет», «Белый ад» и так далее. В основном это были фильмы о немецких горах, героических лыжниках и летчиках, снегах и ледниках.
В то время берлинцы называли ее не иначе как «Reichsg-letscherpalte» — труднопереводимое слово, приблизительно означающее «ледниковая подстилка германского рейха», — поскольку они не сомневались, что она была любовницей Гитлера. Разумеется, это было неправдой, но Лени действительно когда-то сходила с ума по Гитлеру. После войны осталась не удел, но суд не нашел в ее прошлом ничего предосудительного.
Я был хорошо знаком с ее работами и часто упоминал о них в своих лекциях. За это я получал упреки от множества людей, включая Джун, не понимавших, как еврей может одобрительно отзываться о человеке, чьи политические симпатии весьма сомнительны. Однако я могу отделять людей от их работы.
В своей недавней лекции я говорил о ней как о талантливой художнице, несмотря на ее работу в пользу нацистской пропагандистской машины. В июне 2000 года, когда я приехал в ее дом под Мюнхеном для последнего фотосеанса, она усадила меня за большой стол, ломившийся от кофе и пирожных, взяла меня за руку и долго не отпускала — должен сказать, у этой девяностодевятилетней дамы была железная хватка, — а потом ткнула мне в лицо газетную статью и сказала: «Хельмут, обещай мне не называть меня старой нацисткой, иначе я никогда больше не разрешу тебе фотографировать меня». Что я мог поделать? Будучи старым pute[ 14 ] и думая только о фотографиях, которые я надеялся отснять в тот день, я мог пообещать даже жениться на ней. Поэтому мы приступили к съемкам. Лени носила брюки, и я знал, что она очень гордится своими ногами и считает, что они лучше, чем у Марлен Дитрих. Я попросил ее надеть юбку. Что ж, брюки исчезли в мгновение ока, и она предстала передо мной в коротенькой юбочке. Что же, я не был разочарован. Как говорится, «ноги уходят последними».
Обед с Шрёдером, 2000
Мой восьмидесятый день рождения оказался для меня великим событием: немецкий Центр фотографии под управлением Манфреда Хейтинга пригласил меня для организации большой ретроспективной выставки в Берлине и предложил для этой цели здание Национальной галереи, построенное великим архитектором Мисом ван дер Роэ. Какая честь для меня! Я попросил Джун быть куратором выставки, и она, по всеобщему мнению, отлично справилась со своей работой. Это действительно была самая замечательная из всех моих выставок, и она прошла в здании, которое славится не только своей красотой, но и необыкновенно сложной организацией внутреннего пространства.
Мы провели в Берлине десять дней до открытия выставки, наблюдая за изготовлением последних отпечатков с использованием совершенно заумного процесса под названием «лазерная печать высокой плотности». Мы проводили в типографии целые дни и иногда засиживались до трех часов утра, выбраковывая один отпечаток за другим. Ужинали обычно в баре «Париж».
Однажды вечером я почти не узнал немецкого канцлера Герхарда Шрёдера, когда он выходил из бара вместе с членами своей семьи, но пока папарацци на улице фотографировали его, он узнал меня, увидев в окно, вернулся в бар, поздоровался и пригласил нас с Джун на обед. Он назвал меня «мистер Ньютон», и я сказал: «Пожалуйста, герр канцлер, называйте меня Хельмутом». Он ответил: «Только если вы будете называть меня Гердом». Потом мы все вышли на улицу, чтобы фотографы могли запечатлеть нас вместе.
Официальное приглашение прибыло в гостиницу по факсу на следующий день. Я с гордостью разложил его на столе в нашей комнате, зачитал вслух и сказал Джун: «Давай останемся еще на один день в Берлине
