— Необработанное перо? Пух?
Адвокат развел руками, я же задумался. О пухе меня спрашивали впервые.
— Шкуры крупного рогатого скота?
Я молчал и не двигался. Но, похоже, таможню не интересовали мои ответы. Шустрик сыпал вопросами:
— Купроникель? Нейзильбер? Ниобий?
— Нет.
— Месть? Ненависть? Идея-фикс?
— За кого вы нас держите? — спросил адвокат.
— Не за кого, а за что, — поправил шустрик и расхохотался. — Вот так.
Показав, за что она нас держит (и каким образом), таможня покинула купе.
— Не обращайте внимания, — дал совет Рафаил Модестович. — Хамы. Развлекаются от скуки. Чего им проверять? Все равно никто ничего не вывезет. Много ли с собой заберешь? Ну, воспоминания. Тоже мне, ценность! Национальный, извините, Архивный фонд! К примеру, вы, Сереженька… Вспомнили, как в трухалку мухлевали. И что? Грош цена всему: и грешку, и воспоминанию, не в обиду будь сказано…
Возразить адвокату я не успел.
— Гривны на рубли! Меняем гривны на рубли! Хороший курс…
Всегда поражался ушлости наших менял. Не успела таможня перебраться в соседний вагон, а они уже тут как тут. Носом чуют? Или им по рации сообщают?
— Вам рубли нужны? — Адвокат извлек из-за шторки коньяк и стопки. Когда и спрятать успел? — Курс и правда очень хороший. Не обманут.
Я чуть не спросил: «Вы с ними в доле?» Еле сдержался.
— Ну что вы, дорогой мой! — Улыбку Рафаила Модестовича можно было мазать на хлеб вместо масла. — У нас, говоря аллегорически, разные епархии. Еще коньячку? — Ловкий, как бес, он наполнил стопки до краев, не пролив ни капли.
— Гривны на рубли!
В двери замаячила конопатая физиономия поперек себя шире. Персонаж кукольного спектакля: веселая тыква, глаза-васильки, на макушке — рыжий куст торчком. Не узнать столь примечательный анфас-террибл мог лишь слепой.
— Лева?!
— Сколько лет, сколько зим!
Имени моего Лева, разумеется, не помнил. Он регулярно забывал его даже в лихие девяностые, когда мы виделись через день. Знакомство наше началось с неуклюжей попытки Левы кинуть клиента, свернув купюру в сто баксов якобы для проверки подлинности — и возвратив мне один доллар.
Больше он себе такого не позволял.
— Лет пятнадцать, не меньше.
— Точняк! Девяносто пятый, декабрь. Ты у меня две сотни «зелени» купил.
Я не усомнился ни на мгновение. Имена и фамилии проваливались сквозь память Левы, как песчинки сквозь крупное сито. Зато подробности любой сделки застревали намертво.
— Все меняешь?
— Сам видишь. Как обменки пооткрывались, я в поезда перебрался. Ниче, нормалек. Кручусь. Рублей подкинуть? Тебе — по льготному курсу.
— Спасибо, у меня есть.
— Спецпредложение?
— В смысле?
— Выйдем в тамбур. Вы не против, Рафаил Модестович?
У меня отвисла челюсть. Чтобы Лева назвал кого-нибудь по имени-отчеству?! И вообще, чего это он у адвоката позволения спрашивает? «Разные епархии», да?
— Без вопросов, Левочка! Нам еще долго ехать. Успеем наговориться…
Лева заговорщически манит меня в коридор. Говорят, любопытство сгубило кошку. Ну и ладно! Я не кошка. А если — ха-ха! — верить Рафаилу Модестовичу, беспокоиться о чем-либо уже поздно. И вообще, Лева (один раз не в счет) всегда работал честно.
Чего мне бояться?
Лева резво топал к переднему тамбуру. Ну да, в другом наверняка курят — не уединишься. Я заторопился следом, запнулся о смятую дорожку — и едва не вспахал носом пол.
— Блин!
В последний миг, ухватившись за поручень, я завис нелепой раскорякой. Перед глазами на грязно- белой дорожке от-
печатался рифленый след подошвы. «Сорок пятый растоптанный», — хмыкнув, я вернул себе равновесие и, отшатнувшись, едва не упал снова, теперь на спину. На меня уставились белые, неживые лица. Плоские, круглые маски, в глубине блестят человеческие глаза, угадываются смутные очертания носов, губ…
— Фарфор не желаете? — каркнули сверху.
Наваждение рассеялось. Высокий, похожий на ворона старик, облаченный в черный пиджак, развернул передо мной полотнище. На нем чудом держалась дюжина тарелок. В тарелках отражалась перепуганная физиономия.
Моя.
— Н-нет, спасибо!
— Есть сервизы…
— Не надо!
Бочком протиснувшись мимо фарфороносца, я поспешил удрать в тамбур.
— Памятники? — неслось в спину хриплое карканье. — Надгробья?
В тамбуре было на удивление чисто — ни пепла, ни окурков, ни грязных следов. И пахло фиалками. Наверное, проводница дезодорантом пшикнула. Лева занимал половину свободного пространства. Спиной он подпер внешнюю дверь. Гостям из соседнего вагона ворваться в тамбур было бы затруднительно. К чему такие предосторожности? Истинный вагонный меняла храбрей Джеймса Бонда.
— Что за спецпредложение?
Чем Лева решил удивить старого дружка? Фунты? Йены? Золотые пиастры из сокровищ капитана Флинта?
— Мнезы.
— …?
— Ну, мнемосрезы. Воспоминания.
— Прикалываешься?
— Какие приколы?! — Лева надвинулся горой, забубнил мне в ухо, брызжа слюной: — Ты че, не въехал? Тебе Рафа не вколотил понималку?
— И ты туда же?!
— Нет, я не туда. — Насупившись, Лева сделался похож на синьора Помидора из «Чиполлино». — Это ты туда. А я — туда-сюда-обратно. Тебе, значит, и мне приятно. Я тебя когда-нибудь кидал? Дурил?
— Кидал. Один раз. Самый первый.
— Во-о-от! — Сосиска его пальца уперлась в железный потолок. — Если тебе ни хрена не нужно — может, продашь? Чего не жалко, а? Я куплю. За хорошие бабки.
Для наглядности Лева извлек из недр своей куртки толстый «пресс». Кажется, там были рубли, гривны, доллары с евро, еще какие-то загадочные банкноты, красные с золотом… Псих? На сумасшедшего Лева не походил.
Правда, я не психиатр.
— А тебе зачем?
— Бизнес! Давай, не тормози. Шевели мозгой: что бы ты забыть хотел?
Пачка банкнот с шелестом качается перед лицом. Туда-сюда-обратно, словно шарик гипнотизера.
