Генри Лайон Олди
Страшный суд № 20
Бессмысленная, теплая печаль,
Часы стучат, как уходящий поезд,
Любите нас сегодня и сейчас,
Не потому, что завтра будет поздно,
А просто так.
Сегодня и сейчас.
Поезд тронулся.
Господи, это ведь сплошная банальность — отправление поезда! Перрон плывет за окном. Провожающие машут руками. Толстая мамаша бежит рядом с вагоном, давая дочке, уезжающей в Москву, финальные напутствия. Дочка, та еще фифа, трещит по мобильнику, кивая мамаше на манер китайского болванчика. Символическая сцена: материнские советы не слышны, стекло окна надежно защищает блудную дщерь от мудрости прожитых лет.
— Котик, я уже еду! Целую, котик, люблю, встреть меня с машиной…
На кой девчонке мудрость? Ей бы котика с машиной.
Народу мало. Часть купе пустует, в иных сидят по двое, по трое. Билеты дорогие? Не сезон? Здание вокзала уходит из поля зрения. Начинаются склоны, заваленные мусором, сортировки; снуют, плохо видимые в сумерках, бабы в оранжевых жилетах. Раскатились по путям круглыми апельсинчиками. Помнится, в юности я возил апельсины из Москвы. Там они были существенно дешевле. Э, нет, поправляю я себя, там они просто
Нет уж. Теперь я вернусь налегке, обремененный лишь подписанным контрактом.
В моем купе уже шустрит попутчик — лысый подвижный коротышка. Не стесняясь чужих глаз, он раздевается до трусов — семейных, в горошек. Вешает костюм на плечики, пристраивает галстук — так, чтоб не помялось в дороге. И превращается в курортника — шорты до колен, гавайка навыпуск, тапочки- сланцы. Краем глаза слежу, как на столе объявляется бутылка коньяка, набор стопок в чехле, сыр, заранее порезанный ломтями, баночка маслин…
— По первой? — спрашивает лысый.
— Не рано ли? Только тронулись.
Лысый смеется, словно я отмочил бог весть какую шутку.
— Если тронулись, — булькает он, — тогда в самый раз.
На всякий случай улыбаюсь в ответ. В купе нас двое. Надеюсь, в Белгороде или Орле никто не подсядет. Меньше народу — больше кислороду. Еще одна шутка из тех, над которыми смеялись динозавры.
— Переодеваться будете? Я могу выйти.
— Спасибо, не надо. Я так, только туфли сниму.
— А я не умею так. — Лысый покаянно разводит пухлыми ручками. — Привык, знаете ли, с комфортом.
— Часто ездите?
— Ой, часто! Рафаил Модестович, к вашим услугам. Можно просто — Рафа.
— Сергей.
— Приступим, Сереженька?
— Пусть хоть билеты сперва проверят…
Отмахиваясь от моих возражений, он вскрывает коньяк, плещет в металлические стопки. Движения лысого быстры и уверенны. Наверное, полжизни провел на колесах. Такие умеют устроиться где угодно — в поезде, в провинциальной гостинице, за столиком ресторана в захолустье… Мир принадлежит им.
— В командировку? — спрашиваю я.
— Ага.
— Снабженец? Администратор?
— Адвокат. — Рафаил Модестович улыбается и добавляет со значением: — Ваш адвокат, Сереженька.
— Спасибо, не нуждаюсь.
— Это вам так кажется. Вы что думаете, это поезд? Вызвать проводницу? Милицию? Выбежать из купе?
— Правильно думаете, Сереженька. Поезд, конечно, поезд. Состав номер двадцать. — Лысый наклоняется ко мне: — А название поезда знаете?
— Знаю, — вздыхаю с облегчением, словно это случайное знание может послужить мне защитой от психа. — «Николай Конарев». Раньше состав назывался «Южанин».
Коньяк душист и сладковат на вкус.
— А вот и нет! — Рафаил Модестович счастлив. — «Николай Конарев» ушел на Москву без нас. Наш поезд называется «Страшный суд № 20». Еще по стопочке?
— Вы не адвокат, — говорю я. — Вы юморист.
— Еще какой! — хохочет лысый.
— Наливайте. Я сейчас вернусь.
— Далеко собрались, Сереженька? Имейте в виду, стоп-кран не сработает.
— В туалет. От ваших хохм и Железного Дровосека пронесет.
Туалет был занят.
Странно. Вагон новый, «крюковский»; в купе на табло, укрепленном над дверью, возле крошечных букв «WC» светились два зеленых огонька. Значит, свободно. И тем не менее… Я встал у окна. Мочевой пузырь взбунтовался. Молчал, гад, молчал, и вдруг приспичило. В сумерках, издеваясь над моей нуждой, мимо поезда летели смутные силуэты. Далеко-далеко мерцала россыпь огоньков. Их свет лишь добавлял теням плотности. Казалось, поезд стоит на месте, остолбенев от ужаса, а вокруг закручивается спиралью Дикая Охота. Не стук колес, а грохот копыт, не тряское движение — озноб страха…
Надо запомнить.
Щелкнул замок. Из туалета бочком выбрался коренастый мужик. На голову ниже меня, зато в плечах намного шире. Не стесняясь, мужик застегнул ширинку. «Молния» заела, ему пришлось раза два дернуть замок и немного попрыгать на месте.
— Здорово, Тюпа! — сказал мужик.
— Добрый вечер…
После школы никто не звал меня Тюпой. Я и забыл, как оно звучит.
— Не узнаешь?
— Извините, нет.
— Вадька я. Вадька Носов.
— Носов?
— Карлик Нос. Ну ты даешь, Тюпа…
Память смутно откликнулась. Маленький тихоня, сидел на задней парте. Говорил шепотом, с робостью. Временами наглел, чтобы хоть как-то укрепить статус. Увы, с наглостью у Вадьки были сложные отношения. Как у скверного актера с ролью.
— Вадик! — проникновенно сказал я. — Как я рад тебя видеть!
Дежурный ответ для таких встреч.
— Рад он, — буркнул мужик. — Видеть он. А кто меня в трухалку обул? На два рубля пятнадцать
