— А так, пацаны. Лет по двенадцать — пятнадцать, не больше, — медленно проговорил Кравченко и злобно ощерился. — Сегодня, товарищ сержант, оказывая братскую помощь афганскому народу, я укокошил уже около десятка пацанов. — И немного помолчав, с сарказмом спросил: «Как ты считаешь, Витя, те, кто родил, вырастил меня, будут гордиться мной?»
— Да пошел ты…! — выругался в ответ Виктор и потрясенно замолчал.
Атака моджахедов возобновилась. Виктор пристроил автомат на бруствере, выбрал цель и открыл огонь. Бил расчетливо и хладнокровно, не обращая внимания на противный визг и разрывы эрэсов.
Расстреляв сдвоенный магазин, поспешно заменив его новым, и теперь уже без азарта, а с каким-то злобным упорством, стал искать цель.
Снова завизжали эрэсы. Виктор тяжело поднялся, отодвинул в сторону раненого Кравченко и взялся за пулемет, готовясь к стрельбе.
— Ну, началось… — в сердцах выругался он, и в тот же миг рядом с ним со страшным грохотом вспыхнула ослепительная вспышка. Виктора бросило на Кравченко, и они оба скатились на дно окопа. Он безуспешно пытался подняться, ничего не видя из-за оранжевой пелены в глазах. В ушах стоял какой-то немыслимый звон, во рту ощущался привкус чего-то горько — кислого. Затем снова вспышка и снова взрыв, потом что-то тяжелое на него рухнуло, и все…. Темнота.
Очнулся, когда духи вытаскивали его из под обрушившегося бруствера. Тяжелая контузия, которую он тогда получил, так его и не отпустила…. Периодические страшные головные боли и заикание. А глаз ему выбили «духи» уже позднее.
Тогда, в одном из переходов, молоденький солдатик, попавший в плен на неделю позднее Виктора, оступился и уронил с плеч поклажу. Подбежавший моджахед, сбил его с ног и стал пинать ногами. Оказавшийся рядом Богданов, отбросил душмана от мальчишки, и попытался оказать тому помощь. На него сразу же набросились несколько человек. Сбив с ног, стали жестоко избивать. Били тупыми носками тяжелых солдатских ботинок по ребрам, в пах, по голове. Тогда от удара кованым ботинком и был выбит его левый глаз. Солдатика пристрелили, а он, еле державшийся на ногах, вынужден был нести теперь уже две поклажи.
Моджахеды невзлюбили его сразу. Они чувствовали силу духа этого человека, его свободолюбивый гордый нрав, непримиримость создавшемуся положению, и готовность в любое время совершить экстремальные действия. И чтобы сломать этого сильного человека, подавить в нем все человеческие инстинкты, он подвергался ежедневным истязаниям, и физическим, и моральным. Его даже, как-то расстреляли с другими пленными. Вывели их тогда троих из ямы, где они находились, поставили в нишу под скалой. Двое «духов», которые их привели, отступили метров на десять, и взяли автоматы на изготовку. Полевой командир, на довольно приличном русском заявил, если они хотят остаться жить, у них есть только один шанс — принять «ислам». Тогда с пленными еще не встречались американцы, не предлагали «свободу западного мира»… А тогда…. тогда они, как один, отказались от предложения, ибо каждый знал, приняв «ислам», он должен будет воевать против своих соотечественников…. Ну, а потом…. Потом взмах руки полевого командира, и грохот автоматных очередей. Очнулся от громких выкриков и хохота, стоявших вокруг духов. Изрешеченные пулями тела ребят лежали у его ног. Позднее он узнал, что его и не хотели расстреливать. Это была придуманная полевым командиром акция устрашения, цель которой была сломать его, Витьки Богданова, волю. Что бы его ожидало далее, трудно сказать, но моджахедам был нужен такой сильный, как он, человек, способный переносить грузы и снаряжение там, где не может пройти ишак. А потом…. Потом он оказался здесь, в этом лагере, на строительстве сооружаемой вокруг него, глинобитной стены.
Тяжело вздохнув, с трудом повернулся на правый бок и попытался забыться. Давящая духота и дышащая смрадом мерзкая теплая сырость давно уже казалась для него чуть ли не раем и совсем не мешала. Однако, как он не пытался, мысли не отпускали, а спутанным комком шевелились в его воспаленном мозгу. Сердце в груди вдруг забилось часто и гулко — он увидел перед собой родное село на Орловщине, именно такое, каким оно запомнилось, когда он уходил в армию: позолоченные осенью сады, утренняя туманная дымка над ставком, переливчатое пение петухов…. Вот появились отец с матерью и младшая сестренка. Все почему-то в праздничных одеждах и плачут. Вот мелькнула любимая Аксютка…. и, словно приведение, пропала. Казалось, он и не думал. Мысли сами по себе перекатывались с места на место. То вспыхивали, то пропадали. Вот снова мама….. И он, совсем маленький, босоногий мальчонка, тянет к ней свои ручонки, и никак не может дотянуться. И явственно вдруг услышав: «…сыночек, мой родненький!», он вскинулся, и окончательно придя в себя, снова оказался в этом страшном, реальном мире. Слезы медленно катились по его давно не бритым щекам и пропадали в густой щетине рано поседевших волос.
Николая Семченко подняли ночью.
— Вставай, Абдурахмон, — склонившись над ним, лежащим в углу камеры на старом дырявом матрасе, охранник тряс его за плечо.
— А? Что? — вскинулся Николай, — зажмуриваясь от яркого луча электрического фонаря.
По голосу он узнал подручного начальника охраны лагеря, Сида, такого же, как тот, садиста.
— Что тебе нужно, Саид? — недовольно спросил Николай, закрываясь рукой от бьющего по глазам луча.
Саид не привык к таким дерзким ответам, и с трудом сдерживаясь, задрожал от ярости. С какой охотой он схватил бы сейчас этого жесткого, крепкого, как воловий бич, пленного за горло, и бил бы его до тех пор, пока тот не превратился бы в блеющего ягненка.
Но сделать этого не мог. Ночью прошел сильный с ветром ливень и где-то повредил электрическую линию. А аварийный дизель-генератор, который находился в подсобном помещении мечети, охранники запустить не смогли. Электрик, тоже из пленных шурави, Абдулло, был очень болен, и лежал тут же в камере с высокой температурой. А поскольку Николай неоднократно помогал Абдулло ремонтировать этот дизель, о нем и вспомнил его тезка, Абдурахмон.
Уже более полугода, как он, Николай Семченко в этом лагере, и почти полтора года, как в плену…. Да…. плен. Прошло с того памятного дня времени, и мало, и много…
Нет-нет, да и возвращается он в тот, не так уже далекий день…
… Николай не первый раз шел по этой трассе и знал, как только появится седловина, колонна провалится в густой туман. И точно, через какое-то время их поглотила клубящаяся белесая мгла. И, только несведущий мог думать, что это туман. На самом деле это были припавшие к земле самые обыкновенные облака. Именно те, которые все привыкли видеть высоко в небе.
Машины шли медленно, включив все габариты. Под колесами грязью струилась слякоть. Мгла рассеялась внезапно, как и появилась. Вдоль дороги замелькали припорошенные снегом кусты можжевельника, а кое-где, что казалось абсолютно невероятным для суровых горных условий, нет-нет, да попадали самые настоящие цветы. Николай уже знал про этот феномен природы — это были первоцветы местных крокусов…
…Колонну духи в клещи взяли классически. Ударили почти одновременно по головному и замыкающему колонну бронетранспортерам, а потом по всей колонне.
Николай выскочил из горящей кабины и, прокатившись по земле, туша, загоревшую на спине афганку, опустошил на звук стрельбы половину обоймы пистолета. Автомат остался в кабине «КамАЗа». Осмотрелся. Вокруг творилось, что-то невообразимое. Он еще не знал в тот миг, что в бэтээре, за которым шла его машина, все погибли. Вот метнулся от своей горящей машины Олег, водитель следовавшей за ним, машины. Не успел ему крикнуть, как афганку того в двух местах вспороло, вывернув нательное белье — точно два белых клочка ваты вывернуло, а Олег даже не шелохнулся. Точнее его рука два раза покорно дрогнула от ударов пуль, вот и все.
Николая припекало пламя горевшего впереди БТРа. От стоявших сзади машин доносились крики и стрельба. Он поднялся на ноги и, пригнувшись, вышел из-за своей горевшей машины, держа палец на спусковом крючке «ТТ». И вдруг столкнулся с тем, кто убил Олега. Цель была так близко от него, и враг был так не похож на врага, что он непроизвольно отвел пистолет в сторону.
Перед ним стоял мальчишка лет двенадцати с выпученными от страха, ничего, кроме страха, смертельного животного страха не выражавшими черными глазами.
Рот у мальчишки был открыт, а глаза, глаза были, как два ружейных ствола. Он был в цветастом
