сообщить вам о положении дел в Париже и королевстве.
Робер де Корби и Пьер Жиль поклонились. Энергичное лицо Пьера Жиля составляло разительный контраст с тщедушной внешностью де Корби.
— Пойдёмте, пойдёмте! — приветливо сказал Карл. — Входите в большой зал. Мастера, строившие этот дворец, предусмотрели всё, кроме защиты от ледяного ветра, который дует с Сены. — И весело добавил, как гостеприимный горожанин, встречающий своих друзей: — Я умираю от голода, а сегодня мне предстоит двойное удовольствие: хорошо поужинать и посидеть за столом в приятном и умном обществе.
Переступив порог, друзья Этьена Марселя были потрясены роскошью, ожидавшей их в большом зале. Деревянная обшивка стен от пола до потолка была покрыта искусной резьбой лучших мастеров. Золотые сетчатые узоры шли вдоль массивных балок потолка и заканчивались уздечками в пастях львов, головы которых подпирали по концам эти балки. На стенах висели пурпурные ткани, украшенные золотыми шнурами.
Над очагом, по приказанию Карла, был высечен его герб.
Редкие меха белого и серого цветов, удивительно мягкие восточные ковры, кресла чёрного дуба с витыми подлокотниками, усеянные звёздами из эмали, — всё это приятно переливалось при свете очага.
Этьен Марсель большими шагами прошёл по залу и зябко протянул руки к огню. Длинное платье ещё больше подчёркивало его худобу, но в этом человеке чувствовалась такая выносливость, такая выдержка, такой скрытый пыл, что невольно забывалась его неуклюжая, как у цапли, походка, и вы видели только его лицо, лицо сурового и просветлённого пророка. Глубокие, чуть раскосые глаза были обведены синими кругами. Крупный и толстый нос выступал, как нос корабля. Из-под красно-синей шапки выбивались пряди седеющих волос. Этьену было немногим больше сорока лет. Его лицо, которое скульптор мог бы без большого труда вылепить из глины, требовало повиновения и внушало беспокойство.
«Марсель олицетворяет и славу, и гибель Парижа, — подумал Карл. — Он несёт в себе и пламя, и пепел. В нём уживаются и жёрнов, и зерно. Куда он может завести Париж?»
Немногим более двух месяцев назад, 22 февраля, в день Святого Элуа, купеческий старшина вооружил все цехи ремесленников и повёл их за собой, чтобы заставить дофина прислушаться к требованиям народа. Его призыв был с восторгом встречен пятитысячной толпой. Марсель направился во дворец и поднялся в покои дофина, который видел из окна приближавшиеся толпы людей. Прево потребовал у дофина, чтобы тот защитил Париж, стонущий от разбоя военных наёмников разных национальностей и от вымогательств советников принца. При этом он многозначительно посмотрел на стоявших тут же маршалов Шампани и Нормандии[32].
Карл, ещё более бледный, чем обычно, резко ответил на справедливые увещания прево.
— Раз так, сир, — сказал Этьен, — не удивляйтесь тому, что вы сейчас увидите. — И, повернувшись к своим спутникам, он воскликнул: — Итак, быстро свершите то, для чего вы сюда пришли!
Против советников дофина издавна накопилась жгучая ненависть, и не успел Марсель отдать этот приказ, как оба маршала пали под ударами десятка клинков мстителей. Это произошло в такой непосредственной близости от дофина, что его одежда была забрызгана кровью. Охваченный ужасом, тот, кто впоследствии вошёл в историю под именем Карла Пятого Мудрого и был признан образцом всех добродетелей, стал плакать и умолять о пощаде.
Не сказав ни слова, Этьен Марсель нахлобучил ему на голову свою красно-синюю шапку и отправился на Гревскую площадь, где собрался народ. Марсель поднялся в ратушу и оттуда держал речь, просто и ясно поведав о случившемся:
— Двое главных предателей, маршалы Шампанский и Нормандский, умерщвлены. Да смилуется над ними господь и примет к себе их души!
Громкие крики поднялись до остроконечных крыш и потонули в небе.
— Вы сделали то, что надо. Мы пойдём за вами!
Одни размахивали зелёными ветками, как в вербную неделю, другие радостно кричали: «Ноэль! Ноэль!»[33]
Черпая уверенность в поддержке богатых горожан и простого люда, Этьен Марсель возвратился во дворец.
Потрясённого неожиданностью и горем дофина окружали его ближайшие приверженцы. Тела обоих маршалов уже были вынесены в соседний зал.
— Не печальтесь, монсеньёр, — сказал дофину купеческий старшина.
Бледное лицо Карла немного оживилось. Казалось, он хочет гневно ответить, но Марсель не дал ему времени.
Глаза прево сверкнули, и приближённые дофина, терзаемые злобой, согнулись, как деревья в бурю. Голос Марселя зазвучал необычно страстно.
— Не печальтесь! — сказал он. — То, что произошло, произошло по воле народа.
Страшные слова грозной силы, сказанные впервые. Этим словам суждено было греметь на протяжении веков как предвозвестию новых времён. Они гулко отдались под сводами и, после того как суровый прево замолчал, ещё долго звучали в ушах и стучали в висках дофина.
Домоправитель Эрбо объявил, что стол накрыт. Его воспалённые глаза моргали чаще обычного.
— Прошу к столу! — пригласил Карл Наваррский.
Он усадил Этьена Марселя по правую руку от себя, а Пьера Жиля и Робера де Корби — одного напротив другого. Стол был освещён двенадцатью высокими свечами.
Четверо слуг в ливреях наваррского двора и в туфлях на войлочной подошве, неслышно ступая, вошли в комнату. Каждый из них нёс по серебряному блюду.
Карл украдкой наблюдал за выражением лиц гостей. На Робера де Корби и Пьера Жиля приём, по- видимому, произвёл благоприятное впечатление, но Марсель оставался озабоченным. Он едва взглянул на чередовавшиеся кушанья — паштет из зайца, маринованного гуся и жареных фазанов, — которые слуги подавали со столика, стоявшего между большим столом и очагом.
— Мессир Эрбо будет прислуживать сам, — сказал принц, жестом отстраняя людей в ливрее.
Старый домоправитель вздрогнул.
— Не огорчайтесь, мой добрый Эрбо, — добавил Карл, когда слуги вышли. — Сегодня здесь, вероятно, пропоют такие песни, которые не для посторонних ушей.
Это было сказано шутливым тоном, обычным у Карла, когда он приступал к решению серьёзных вопросов.
Этьен Марсель задумчиво поглядел на него. Поймёт ли этот комедиант роль, которую ему сейчас предложат сыграть? Правильно ли поступало купечество Парижа, решив использовать Карла Наваррского в борьбе против дофина, который сидел в Компьене, но собирался идти на Париж? А может быть, Карл Наваррский не так прост, как кажется, и столкуется с чужеземным королём, когда почувствует, что этого созрело время?
На этот вопрос прево не мог бы ответить, но при нынешнем положении дел в королевстве только наваррское оружие могло взять под защиту Париж.
И, словно разгадав ход мыслей гостя, проницательный Карл кончиками пальцев дотронулся до его руки:
— Веселей, мессир, небо над нашим прекрасным городом скоро прояснится! Сперва хорошенько подкрепимся, а тогда и дела легче будет обсуждать.
Взяв с серебряного блюда кусок нежного фазана с хрустящей корочкой, он положил его на тарелку гостю.
— Вот кушанье, которое вам доставит удовольствие, мессир. А ну, Эрбо, налей-ка нам ионского вина, и поднимем кубки во славу свободного города Парижа!
Ловкий Карл хорошо провёл свою роль. Он увидел, как заиграла улыбка на тонких губах Робера де Корби и как оживился даже сам Этьен Марсель.
Теперь он уже знал, зачем гости пожаловали к нему.
