бодрым, собирается дать бой следователю Овеяну. За себя он не беспокоится, и просил их с Алексеем перенести центр тяжести защиты на дело отца.
Утро 23 марта 1939 года. В Тбилиси пасмурно v как часто бывает в это время года, дует холодный ветер.
Еще не было 9 часов, когда я подошла к главному входу, а на улице и во дворе уже толпилось множество людей. Ровно в девять открылись широкие парадные двери, и люди устремились наверх.
На улице среди публики я заметила много евреев, но все они избегали меня. Даже те, что совсем недавно считались близкими друзьями нашей семьи, стараются затеряться в толпе.
На широкой площадке перед большим залом на пятом этаже постепенно собираются родственники подсудимых по нашему делу. Но их очень мало. Пришли самые близкие – жены, братья, родители. Среди них мама с Полиной. С ними пришел только один двоюродный брат. Возле них стоит Сарра с маленькой Лилей, а второго ребенка – 10-месячную Эру – держит на руках.
У всех на лице выражение тревожного ожидания. Все молчат. Боятся разговаривать, чтобы не выгнали, чтобы не лишиться возможности увидеть после долгих восьми месяцев своих близких, которые придут из того таинственного и жуткого мира. Это кажется чудом.
В адвокатской комнате собираются мои друзья. Пришли жены товарищей, мужья подруг. Заходят даже некоторые работники, члены партии, стараются подбодрить меня.
Вдруг кто-то крикнул в нашу комнату: 'Ведут'. Раздается команда начальника конвоя: 'Очистить площадку перед входом в зал'. Всех сгоняют в широкие коридоры справа и слева. Люди боятся конвоя – он всегда состоит из русских солдат, они могут выстрелить за малейшее нарушение их приказов. (По политическим делам конвоировать заключенных никому, кроме русских, не доверяют.)
Площадка пуста. Пользуясь своей адвокатской книжкой, выхожу на середину (адвокаты так же, как прокуроры или работники суда, имели право ходить свободно по помещению в момент привода и увода заключенных). Туда же выходят и становятся по сторонам многие адвокаты, работники суда, секретарши.
Первым по пустой и широкой лестнице ведут отца. Ему трудно подниматься. Его поддерживают конвоиры с обеих сторон. С середины лестницы он заметил меня. На его мертвенно-бледном лице загорелись глаза. Медленно двигаясь по направлению к залу, он не отрывает от меня глаз, как будто перед ним видение…
Мне кажется, кричу: 'Папа!'… но не слышно ни звука…
Куда пропал голос? Отца уже ввели в зал.
Ко мне подходит Алексей и сердито, сквозь зубы цедит: 'Что ты вдруг онемела?'
Как мне объяснить ему, почему я онемела? Могу ли я выразить, что происходило со мною, когда отец смотрел на меня?
Вторым ведут Рамендика. Он тоже слаб, еле передвигает ноги. За ним следует Пайкин, затем Гольдберг. Из публики выкрикивают их имена. Они стараются разглядеть родных.
Бодро поднимается Рафо Элигулашвили. Он оглядывается по сторонам, отвечает на возгласы родственников.
Последним ведут Хаима. Он почти бежит по лестнице. Но тут все смешалось: адвокаты начали громко кричать: 'Хаим! Хаим! Не сдаваться!.' Неожиданно откуда-то из публики вырывается неугомонная пятилетняя Лиля – дочь Хаима и с радостным возгласом 'папа!' бежит к нему. Ее тут же хватает за золотистые кудри один из конвоиров и швыряет в толпу женщин.
Уже ввели всех в зал. За ними глухо закрываются широкие дубовые двери… И хотя двери изнутри запираются на замок, снаружи, у входа, становятся вооруженные солдаты.
Толпа из коридора вывалила на площадку. Слышны приглушенные рыдания, радостные восклицания. Кто-то приказывает: 'не шуметь', – и все замолкают.
Снова воцарилась тишина и тревожное ожидание.
Прошел уже час. Адвокатов, участников процесса, не допускают к подсудимым.
Прокурор Шецирули дважды поднимается с 4 этажа и снова уходит.
Чувствуется какая-то нервозность. Старший секретарь Верховного суда часто заходит в зал через боковые двери. Время проходит… Уже около часа дня, но не видно и признаков начала процесса. Никто не знает, что происходит внутри зала.
Стою у окна на площадке и негромко разговариваю с адвокатами. Вдруг вижу, как по лестнице в сопровождении двух неизвестных мне лиц поднимается профессор Николай Григорьевич Кипшидзе, с которым я была хорошо знакома. Проходя мимо, он делает вид, что не узнает меня. Его вводят прямо в зал, где сидят заключенные.
Наконец председательствующий Убилава вызывает к себе адвокатов и сообщает им, что ввиду болезни подсудимых Д. Баазова и Рамендика он вызвал врача, и в зависимости от его заключения будет решен вопрос о возможности слушания дела.
Вдруг все мои страхи куда-то исчезли, осталось лишь волнение за здоровье отца. Он давно страдал болезнью сердца, и это в течение вот уже 10 лет было предметом постоянной тревоги в нашей семье.
Неужели состояние отца настолько тяжелое, что суд пригласил крупнейшего в республике кардиолога?!
Но профессор Кипшидзе не просто крупный специалист, он является правительственным врачом. Говорят, он пользуется большим доверием 'отца народов', который часто вызывает его к себе. Он избирался депутатом Верховного Совета Грузии.
Смешно думать, что приглашение специалиста такого ранга вызвано озабоченностью Убилавы состоянием отца или Рамендика. Таких, как он, не остановит ничто, даже если подсудимый умрет во время процесса. Ему нужна для приобщения к делу лишь бумажка – заключение врача о возможности допроса подсудимого.
Но для этого обычно в суд вызывается врач из любой поликлиники или, в особых случаях, из бюро экспертизы. Начинает казаться, что появление профессора Кипшидзе является первым мрачным симптомом тяжелой болезни отца. Меня вдруг пронзила страшная мысль.
Несмотря на то, что и у отца, и у Рамендика была высокая температура и они еле держались на ногах, эксперт дал заключение, что по состоянию здоровья подсудимых допросить можно.
Адвокатов пригласили в зал, и председательствующий объявил постановление о слушании дела.
После оглашения анкетных данных в протоколе, председательствующий приступил к чтению обвинительного заключения, которое длилось до 7 вечера.
Никто из подсудимых виновным в предъявленном ему обвинении не признался.
На этом заселение суда 23 марта было прервано.
Когда на другой день утром перед зданием Верховного суда остановился 'черный ворон' и подсудимые стали выходить оттуда, всем нам, находящимся на улице, показалось, что отец со вчерашнего дня 'переродился', он выглядел спокойным и бодрым. Он знает, что сегодня начнется его допрос.
Ровно в 10 часов за подсудимыми наглухо закрывается дверь большого зала. Я избегаю общения с родственниками подсудимых и ухожу в адвокатскую комнату. Они, конечно, догадываются, что мне известны материалы дела и ход судебного следствия и, естественно, хотят узнать побольше подробностей. А я боюсь подвести Алексея и Дмитрия – они могут серьезно пострадать за разглашение секретных материалов дела. Тем более, что по коридорам рыщет много осведомителей с обостренным слухом и зрением и им наверняка известно, что я после окончания судебных заседаний вечера просиживаю в доме Алексея.
Отца допрашивали в течение 3-х дней. В первый день перед началом допроса председательствующий предложил отцу 'правдиво и подробно рассказать суду о всей его преступной сионистской деятельности'.
…И отец начал рассказывать. Он начал с описания того гнета и бесправия, в котором находились евреи в России и в Грузии в начале двадцатого столетия. Следуя за ходом времени, он рисует потрясающие картины беспощадной расправы погромщиков над евреями в разных концах Российской империи с начала столетия до установления советской власти.
Признает, что еще в ранней юности, потрясенный трагической судьбой своего народа, преследуемого всюду в течение тысячелетий, он стал в ряды тех, кто боролся против физического и духовного уничтожения еврейского народа.
