Машина остановилась у ресторана, и окоченевший отец Федор, забыв от мороза все инструкции, снова стал дергать за ручку двери, но тут его укротили коллеги. И, еле дождавшись, когда дверь торжественно, но слишком медленно отошла в сторону, отец Федор первым выскочил наружу из задрапированного серым бархатом рефрижератора в теплые объятия японских коллег.
Советскую делегацию провели в отдельный кабинет и рассадили за огромным круглым столом. Перед каждым из гостей стоял прибор, а в некотором удалении, в центральной, приподнятой части стола, ближе к центру располагались бесчисленные плошки, миски и блюда с яствами и бутылки с напитками. Как тотчас заметили советские гости, все это было очень неравномерно рассредоточено на столе.
Нетерпеливый отец Федор и здесь первым схватил свою тарелку, привстал и хотел было положить себе с дальнего блюда что-то, отдаленно напоминающее крупно накрошенную каракатицу. Однако сзади послышался знакомый шепот бдительной переводчицы: «Нисёго не трогать!».
Отец Федор сник, как мальчик под окриком гувернантки, и сел, с вожделением взирая на недоступное блюдо.
Встал и начал говорить сухонький старик, с неожиданно длинными для японца седыми усами и бородой, казавшийся таким образом удачно загримированным под Хо Ши Мина.
Советские ученые, привыкшие у себя на родине к научным конференциям, приготовились прослушать речь о становлении японской науки в течение последних 100 лет и краткий обзор энтомофауны страны Восходящего Солнца и, сглатывая слюну, стали рассматривать стол. Однако речь тамады неожиданно оказалась очень короткой. Еще короче был перевод присутствующего на этом рауте профессионального переводчика.
— Дорогие коллеги! — транслировал он. — О насекомых мы с вами поговорим позже, а сейчас постарайтесь попробовать, хотя бы, кусочек с каждого блюда и, хотя бы, глоток из каждой бутылки.
Отец Федор, услышав перевод этой речи, вновь вскочил и потянулся было к каракатицам, но вновь был осажен словами бдительной переводчицы «Торопидзя не нада!». Он обиделся и стал накладывать себе в тарелку из стоящего рядом блюда что-то очень похожее на тертую морковь, но синего цвета.
В это время один из официантов тронул некий рычажок и середина стола стала медленно вращаться. Вся эта выставка японского фарфора, декорированная местной флорой и фауной (в одной мисочке даже что-то шевелилось) медленно поплыла перед каждым из гостей. Отец Федор оглянулся на сидящую сзади переводчицу, та благосклонно кивнула, и он, наконец, набросился на приблизившееся к нему блюдо с головоногими моллюсками.
Отец Федор вылез из электрички. Энтомолог присел на лавочку, достал из сумки роликовые коньки и надел их. Отец Федор встал, оттолкнулся углепластиковыми лыжными палками и поехал по идущей под уклон улице к своему дому, до которого было метров триста. Борода комсомольского работника развевалась и лысина блестела в лучах заходящего солнца.
Неожиданно мчащегося Федю окликнули.
— Здравствуй, папа! — раздалось со скамейки, стоящей под сенью густого куста сирени. Отец Федор оглянулся. На скамейке сидели три вьетнамки, с совершенно одинаковыми, на взгляд энтомолога, лицами. Только по сказанной одной из них фразе научный сотрудник догадался, что именно у них он преподает русский язык.
Отец Федор махнул своим ученицам лыжными палками и устремился дальше.
ДОН ХОАКИНО
Сегодня давали «Дона Хоакино». Это был, с точки зрения рабочего сцены Вани, очень трудный спектакль. Во-первых, во время представления менялись три задника: горный пейзаж, средневековый замок и море. Во-вторых, на сцену несколько раз выносили массу настоящей хрустальной посуды, за которую готова была оторвать голову любому: и актеру, и просто рабочему сцены милейшая Мария Максимовна — хранитель реквизита. Кроме того, в спектакле был задействован особый фиолетовый занавес.
Этот занавес не просто раздвигался в стороны, но застыв в терминальном положении красиво свисал по бокам сцены, придавая романтический шарм всему спектаклю. Занавес, кроме своей эффектной изысканности, обладал еще одной особенностью: он был очень труден в управлении. Им манипулировали два человека. Их действия должны были быть абсолютно синхронными, для того чтобы пурпурные половины занавеса одновременно расходились и красиво провисали по обе стороны сцены, наподобие огромных, особого рода оконных, так называемых, «французских» занавесок, перетягивающихся шлейкой и от этого обретающих тонкую талию.
Режиссер долго дрессировал Ваню, заставляя его смотреть, как на другом конце сцены тянет свою веревку ветеран театра дядя Миша. Режиссер требовал, чтобы Ваня действовал строго синхронно с аналогичными действиями дяди Миши. Только в этом случае занавес расходился на две половины плавно и красиво.
Грянула музыка и спектакль начался. Режиссер махнул рукой, дядя Миша и Ваня стали тянуть веревки. Занавес мягко раскрылся.
В углу сцены дон Хоакино, просыпаясь в роскошной кровати, пел о том, как хорошо он провел ночь и о том, как хорошо он проведет и день.
Рядом с кроватью стоял туалетный столик со множеством хрустальных пузырьков, флакончиков, баночек и графинчиков — единственных «живых», настоящих предметов реквизита на всей сцене.
Дон еще раз пропел, что надеется хорошо провести день и потянулся было к своим блестящим скляночкам. В этот момент на одном крыле (естественно Ванином) красивого занавеса внезапно ослаб поясок, из-за чего эта часть гигантской сиреневой портьеры слегка съехала к центру сцены, смахнув с туалетного столика сверкающий хрусталь и скрыв от зрителей испанского жизнелюба. Но по неписаным театральным законам при поднятом, даже частично, занавесе спектакль не прервался. Актер продолжал петь уже из-за укрытия, сообщая невидимым ему зрителям, что несмотря ни на что, день все-таки будет удачным.
В это время за кулисами появился режиссер и шепотом, чтобы не мешать Хоакино славить грядущий день, потребовал приспустить и другое крыло занавеса для восстановления симметрии.
Опускать вторую половину занавеса режиссер погнал несчастного Ваню, так как дядя Миша ушел в буфет. Однако узел, завязанный ветераном сцены, был очень хитрым, и Ваня никак не мог с ним справиться. Режиссер посмотрев на Ванины мучения понял, что его мечты о красивом спектакле рухнули и приказал прервать действие, опустив основной, парадный занавес.
Из-под потолка сползло тяжелое, желтое, расшитое солнцами полотнище, полностью лишив зрителей возможности видеть, что творится на сцене. Дон Хоакино замолк и
