делать копии наших записей, он избавился от нежелательного свидетеля и пошел к детям. «Перепишите все это самым тщательнейшим образом». Ничтожные записи искалеченного голоса, не имеющие никакого значения. А потом, когда все давно было кончено, настойчиво повторял, что пластинки ни в коем случае нельзя испортить.
Суббота, 28 апреля. Хельга рассказывает об отвратительном приключении: «И все описано».
Остальные хихикают. Старшая возмущается: «Вы не поверите, как там воняет. И какие омерзительные картинки рисуют на стенах мужчины».
«А что за картинки?»
«С голыми ухмыляющимися женщинами, у которых большие груди, а ноги расставлены, так что видны волосы и отверстие. Смотрите, не забредите туда ненароком, даже если здесь туалет закрыт. Лучше в штаны наделать, чем идти туда, вниз».
Внизу едет на велосипеде последний ночной гуляка, шины шуршат по асфальту.
Шофер Кемпка, еще один из галереи фальшивых свидетелей, сообщает следующее: по словам Штумпфекера, отец попросил его умертвить шестерых малышей с помощью впрыскивания быстродействующего яда. Однако доктор якобы отказался, заявил, что, помня о собственных детях, он никогда не совершит подобного деяния. Отец шестерых на грани отчаяния.
Кемпка постоянно спрашивает, какая участь постигла собак. Нюхает пальцы и при этом извиняется: сколько ни мыл, по-прежнему пахнут бензином. В конце концов среди беженцев в угольном бункере нашли врача, который с пониманием отнесся к решению, принятому супружеской парой. Он-то и лишил жизни детей. Но кто этот врач? Не Кунц. Больше ничего установить не удается. Неужели Штумпфекер так далеко зашел в своей дезинформации, что из осторожности рассказывал небылицы задолго до того, как его вообще спросили о готовности впутаться в дело?
«Прощан… Что мама собиралась сказать?»
«Когда?»
«Недавно, когда мы ходили на праздник в другой бункер».
«И правда, папа еще перебил ее на середине слова».
«Она сказала „прощание“?»
Хельга успокаивает взволнованных малышей: «Прощание? С какой стати? Нам ни с кем не надо прощаться. Раненые никуда не ушли, они по-прежнему лежат в лазарете».
Хайде спрашивает: «И дети тоже?»
«Да».
Хайде: «Странно. Получается, в Берлине совсем нет детей».
Хельмут возражает: «Но мы-то пока здесь».
Хольде: «У них был страшный вид».
«У детей?»
«Нет, у больных. Там, в самой глубине, стоял один и прятался, у него даже рта не было».
Хельга: «Ты все выдумываешь, чтобы нас запугать».
«Нет, на самом деле. Никакого рта. Только дырка».
«Прекрати!»
Последнее слово Хельга выпаливает так решительно, что в записи от 29 апреля настает пауза — на некоторое время воцаряется тишина. Словно каждый в одиночку пытался вытеснить нахлынувшие воспоминания о раненых. А может, всем показалось сомнительным Хельгино толкование недоговоренной мамой фразы. Или в тот момент старшая поняла, что сама не верит своим словам и, значит, все попытки успокоить малышей напрасны.
Некий Швегерман, адъютант отца, утверждает, будто собственными глазами видел, как около семи часов вечера мать вошла в детскую спальню. А через несколько минут появилась снова; лицо у нее было серое. Увидев Швегермана, женщина, рыдая, бросилась к нему на шею, она с трудом могла говорить. Постепенно адъютанту, который во время допроса беспрестанно теребит распустившиеся ниточки на месте сорванных петлиц, удалось разобрать из ее лепета главное: только что она убила своих шестерых детей. Женщина едва держалась на ногах. Швегерман проводил ее в зал заседаний, где уже ждал супруг. Тоже бледный как полотно. Он все знал, хотя не было сказано ни слова. И долгое время молчал.
Телефонист Миша добавляет, что мать шестерых детей с мертвым лицом вышла из передней и проследовала мимо телефонной станции в кабинет мужа, там села за стол и, вся в слезах, стала раскладывать пасьянс. А приблизительно через двадцать минут снова скрылась наверху. Но муж не показывался. Миша, не удержавшись, рассказывает, как однажды Швегерман негодовал из-за якобы недвусмысленных предложений со стороны Хельги.
Версия о том, что у матери случился приступ слабости и она была совершенно невменяема, расходится с показаниями других источников, согласно которым женщина первым делом сварила кофе, а потом вместе с мужем, Аксманом и Борманом принялась «задушевно болтать» о прошлом, как выразился один свидетель. Кемпка также сообщает, что супруги внешне казались спокойными и сохраняли самообладание, когда около 20 часов 45 минут он на прощание вновь посетил их в бункере. Шофер то и дело прерывает свой рассказ и прислушивается, словно вместе с ним говорит еще кто-то. Мать напоследок попросила его при встрече передать сердечный привет Харальду, сыну от первого брака.
Из реконструкции событий явствует следующее: около 17 часов 30 минут мать уложила шестерых детей в кровать и дала им снотворное, предположительно фруктовый сок с вероналом. А после того как дети заснули или по крайней мере погрузились в полубессознательное состояние, залила им в рот синильную кислоту из ампул. Для этого ей приходилось наклоняться над каждым ребенком, который лежал ближе, чтобы дотянуться до следующего. А дети уже ничем не могли ей помочь: ни сесть, ни открыть рот, чтобы принять смертельный яд. Обработать тех, кто спал на верхнем этаже двухъярусных кроватей, оказалось тем более трудно, особенно в неудобном для такого занятия коричневом платье с белой отделкой, надетом матерью в преддверии своего смертного часа; тут требовалась известная ловкость, чтобы в тот момент, когда другая рука приподнимала голову ребенка, смертельный яд не пролился.
Дети легко позволили проделать над собой всю процедуру, только со стороны Хельги мать встретила сопротивление, и, так как никакие уговоры не помогали, ей в конце концов пришлось силой влить яд старшей дочери.
Кто излагает обстоятельства дела подобным образом? Достоверность этих показаний весьма сомнительна. Мать не могла справиться одна, без посторонней помощи. Автор данного заявления, не желающий назвать своего имени, очевидно, что-то скрывает. Кто в последний вечер находился в детской вместе с матерью? Еще раз, запись от 30 апреля: перед тем как дети начинают подражать моему голосу, тот еще слышен в отдалении. Мы вместе поем колыбельную: «Завтра утром проснешься опять, стоит Господу лишь пожелать». Какие ясные голоса! Несмотря на усталость, малыши стараются петь в унисон.
Но сейчас пение расстраивается из-за глухих стонов, доносящихся из соседней квартиры: ох уж эти любовные игры перед рассветом.
Девочка совсем голая. Тут нет никаких сомнений, хотя видны только обнаженные узкие плечи. Тело до подмышек накрыто светлой парусиной. Голову приподнимают, и парусина с левой груди немного сползает вниз, подбородок слегка заострен, полные неплотно сомкнутые губы, маленький нос, под широкими надбровными дугами — закрытые глаза, длинные ресницы, вздернутые брови и гладкий, без морщин лоб. Как безупречно, как равномерно светится кожа, какой здоровый цвет лица, если бы не синюшные пятна и зеленоватый налет, из-за убранных со лба волос тем более бросающийся в глаза. Темные волосы от самых корней неестественно натянуты, тело, можно сказать, висит на них; рука в перчатке принадлежит работающему в морге солдату, который крепко держит за шевелюру голову мертвой двенадцатилетней девочки, поворачивая ее к объективу на фоне черного фартука, из-за чего фотографируемое лицо кажется еще бледнее.
Шестеро детей в легких ночных рубашках обнаружены на кроватях в отдельной комнате бункера имперской канцелярии. Сегодня она разрушена до основания. И где-то там, под землей по-прежнему лежит плитка шоколада, раскрошенная во время взрывов обломками бетонных стен. У всех шестерых явные признаки отравления. Для опознания тела были перевезены в предместье Берлина — Бух, где размещался
