скромность, уверен, что он не станет спорить, если я позволю себе усомниться в его назначении на этот пост! (Смех.) Я пришел на это собрание, чтобы воспротивиться шагу, который считаю пагубным для всего нашего округа. Шарль Келлер, скажут мне, приверженец королевского двора! Тем лучше! Нам не придется тратиться, чтобы воспитывать из него политика; он знает дела и нужды нашего края, знает все, что необходимо знать в парламенте, и более подходит для роли государственного деятеля, чем мой друг Симон, который не претендует на то, чтобы играть роль Питта или Талейрана в таком глухом городишке, как наш Арси...
— Дантон был из Арси! — воскликнул полковник Жиге, приведенный в ярость этой меткой импровизацией.
— Браво!.. — Его возглас послужил знаком для овации: все шестьдесят избирателей зааплодировали.
— Умный старик мой отец, — шепнул Симон Жиге Бовизажу.
— Не понимаю, — сказал, весь побагровев и порывисто вставая, старик полковник, — для чего нужно из-за этих выборов копаться в наших отношениях с графом де Гондревилем. Мой сын получил свое состояние от матери, он ничего не просил у графа де Гондревиля. И без графа Симон был бы тем, что он есть: сыном артиллерийского полковника, награжденного чинами за боевые заслуги, адвокатом, который никогда не изменял своим убеждениям. А я сказал бы графу де Гондревилю прямо в лицо: «Мы выбирали вашего зятя в течение двадцати лет, а нынче мы хотим показать, что делали это по доброй воле, и обращаемся к уроженцу Арси, дабы все видели, что былой дух революции тысяча семьсот восемьдесят девятого года, которому вы обязаны своим богатством, все еще жив на родине Дантонов, Маленов, Гревенов, Пигу и Марионов...» Вот оно как!
И старик сел. В зале поднялся невообразимый гам. Ахилл открыл рот, намереваясь возразить. Бовизаж, который не чувствовал бы себя председателем, если бы не звонил беспрерывно в колокольчик, только усиливал шум, требуя тишины. Было уже два часа.
— Я беру на себя смелость указать уважаемому полковнику Жиге, чьи чувства легко понять, что он самовольно взял слово, а это противно парламентским правилам, — заявил Ахилл Пигу.
— А я не считаю нужным призывать полковника к порядку, — отозвался Бовизаж. — Ведь он — отец... (Снова воцарилась тишина.)
— Мы не за тем пришли сюда, — воскликнул Фромаже, — чтобы подпевать во всем господам Жиге, отцу и сыну...
— Нет! Нет! — зашумели собравшиеся.
— Плохо дело! — сказала г-жа Марион своей кухарке.
— Господа, — продолжал Ахилл, — я ограничусь тем, что категорически потребую от моего друга Симона Жиге ответа на вопрос: что он намерен предпринять в наших интересах?
— Да, да.
— С каких это пор, — ответил Симон Жиге, — честные граждане, а таковы наши арсийцы, решили превратить священную миссию депутата в торговую сделку?
Трудно себе представить, какое действие оказывают возвышенные чувства на людское сборище. Люди рукоплещут великим идеям и тем не менее голосуют за то, что унижает их страну; они подобны каторжнику, который, глядя на представление в театре, жаждет, чтобы кара постигла Робера Макэра, а сам, не задумываясь, убьет какого-нибудь господина Жермейля.
— Браво, — вскричали несколько избирателей. — Вот это Жиге!
— Вы пошлете меня в палату, — если пошлете, — чтобы я представлял там определенные принципы, принципы тысяча семьсот восемьдесят девятого года, чтобы я, хотя бы в качестве ничтожного винтика оппозиции, голосовал вместе с нею, просвещал правительство, вел воину с злоупотреблениями и добивался прогресса во всем...
— А что вы называете прогрессом? Для нас прогресс — это расцвет культуры в нашей
— Прогресс! Я вам сейчас объясню, что я понимаю под прогрессом, — воскликнул Жиге, взбешенный тем, что его прервали.
— Это граница Франции на Рейне, — сказал полковник, — и уничтожение договоров тысяча восемьсот пятнадцатого года!
— Это продажа зерна по дорогой цене и покупка хлеба по дешевой, — насмешливо крикнул Ахилл Пигу, который, желая сострить, выразил одну из распространенных во Франции нелепых идей.
— Это всеобщее благо, достигнутое победой гуманитарных учений.
— А что я вам говорил? — сказал хитрый нотариус своим соседям.
— Ш-ш! Тише! Внимание! — воскликнул кое-кто из присутствующих, которым хотелось послушать.
— Господа, — заявил толстяк Молло, улыбаясь, — прения разгораются, не мешайте оратору, дайте ему высказаться.
— Во все переходные эпохи, господа, — торжественно продолжал Симон Жиге, — а мы живем именно в такую эпоху...
— Бээээ... бээээ... — заблеял один из друзей Ахилла Пигу, обладавший (незаменимым в деле выборов) даром чревовещания. Все присутствующие, истые жители Шампани, покатились со смеху. Симон Жиге, скрестив руки, ожидал, пока не смолкнет этот ураган смеха.
— Если меня хотели отчитать здесь за то, — начал он, — что я принадлежу к стаду славных защитников прав человека, тех, что не устают выступать с призывами, пишут книгу за книгой, что я иду с бессмертным пастырем, ратующим за спасение Польши, с мужественным памфлетистом, надзирающим за цивильным листом, с философами, требующими честности от наших учреждений, — то я благодарю неизвестного, прервавшего меня. Для меня прогресс — это осуществление всего, что было нам обещано Июльской революцией, это избирательная реформа, это...
— Так, значит, вы демократ! — сказал Ахилл Пигу.
— Нет, — возразил кандидат. — Разве желать постепенного, законного развития наших учреждений — значит быть демократом? Для меня прогресс — это восстановление братства среди всех членов нашей великой французской семьи, и мы не должны скрывать от самих себя, что многие наши страдания...
В три часа Симон Жиге все еще разъяснял, что такое прогресс, и кое-кто из присутствующих уже мирно похрапывал, погрузившись в глубокий и крепкий сон. Коварный Ахилл Пигу призвал избирателей благоговейно внимать оратору, увязавшему в бесконечных фразах и парафразах...
В это время несколько буржуа — избирателей и неизбирателей — стояли группами перед замком Арси, ограда которого выходит на площадь — сюда же выходит и подъезд особняка Марионов.
К этой площади ведут несколько улиц и проезжих дорог. На ней расположен крытый рынок, а прямо против замка, с другой стороны площади, которая не замощена и не утрамбована и где дожди успели размыть немало мелких рытвин, тянется великолепный бульвар, именуемый Аллеей Вздохов — к чести обитательниц города или в осуждение им — неизвестно. Это двусмысленное название, вероятно, плод присущего здешним жителям остроумия. Две поперечные аллеи, обсаженные старыми, очень густыми липами, ведут от площади к круглому скверу, который невероятно запущен, как все провинциальные скверы, и где преспокойно лежит всякий мусор и, в противоположность Парижу, очень мало гуляющей публики. В самый разгар прений, которые Ахилл Пигу искусно драматизировал с хладнокровием и отвагой, достойными оратора в парламенте, четыре человека прогуливались под липами Аллеи Вздохов. Дойдя до площади, они останавливались, словно по уговору, и окидывали взглядом жителей Арси, жужжавших перед замком, словно пчелы, когда они вечером возвращаются в свой улей. Эти четыре человека составляли всю министерскую партию Арси: супрефект, королевский прокурор, его помощник и следователь г-н Мартене. Председатель суда, как уже известно, был приверженцем старшей ветви и преданным слугой Сен- Синей.
— Нет, я не понимаю правительства, — повторил супрефект, показывая на группы буржуа, к которым присоединялись все новые арсийцы. — В таких важных обстоятельствах оставить меня без указаний!
— В данном случае — это судьба многих! — улыбаясь, ответил Оливье Вине.
— В чем, собственно, вы можете упрекнуть правительство? — спросил королевский прокурор.
— Министерство в большом затруднении, — продолжал молодой Мартене, — там знают, что наш
