Белоснежка

изучала «Реализм и идеализм в современном итальянском романе»: Палаццески, Бранкати, Биленки, Пратолини, Моравиа, Павезе, Леви, Силоне, Берто, Кассола, Гинзбург, Малапарте, Мапаларте, Кальвино, Гадда, Бассани, Ландольфи. Затем она изучала…

– Я аристократичен, – размышлял Пол в своей кухне-столовой. – От этого никуда не уйдешь. В моменты, когда я «кисну», я могу быстро взбодрить себя, думая о своей крови. Она у меня голубая, вероятно – голубейшая, какую только знал когда-либо этот выцветающий мир. Случается, я ловлю себя на жесте, столь царственном, столь преполненном блеска, что просто диву даешься, откуда что берется. Это берется от моего отца, Пола XVII, личности в высшей степени царственной. Хотя его единственным свершением за весь долгий период его неправления стала полная де-деификация его собственной персоны. Представляя себя как обычного смертного, во всем подобного прочим людям, он наводил мощного шороха. Многие просто шарахались. Но вот чего они у него отнять не могли, там, в Монтрё, в этой огромной спальне, – так это его крови. А второе, чего не могли у него отнять, – так это его манер и повадок, кои я унаследовал в тошнотворно высокой степени. Даже в пятьдесят пять он увлажнял свою обувь изнутри одеколоном. Но во мне больше склонности к экспериментам, хотя в то же самое время и больше отстраненности. Верхом его амбиций было задрать подол горничной или кухарке, мои же амбиции гораздо серьезнее, я только пока не знаю толком, в чем именно они состоят. Возможно, следует выйти в мир и завязать связь с какой-нибудь красавицей, нуждающейся во мне, и спасти ее, а затем увезти, перекинув через луку своего аргамака, надеюсь, я тут ничего не перепутал. Но, с другой стороны, сэндвич с утятиной и синим сыром, каковой я ем в настоящий момент, тоже весьма привлекателен и требует максимального внимания. Мой отец – он был, как бы это помягче, не без причуд. Он знал такое, что не известно прочим людям. Он слышал, как поют перед смертью лебеди, как пчелы лают в ночи. Так он мне говорил, но я ему тогда не верил. А теперь я уже и не знаю.

Генри перечислял в блокноте свои слабости. Процесс, сравнимый с ловлей блох на собачьем брюхе. Слабости поштучно выщипываются из исступления души. Само собой, слово «исступление» здесь используется в весьма специальном смысле, как «страдание», являющееся, если по-немецки, одним из трех аспектов чего-то, именуемого «люмпвельт» в сентенциях типа: «Инмиттенностъ[3] люмпвельта склоняется к страданию». Так что вышеупомянутое исступление есть вроде как припадок, только припадок медленный, чуть ли не остановленный в развитии, да к тому же поделенный на три. «Должен ли я отправиться в Акадию и извлечь оттуда своих родителей? С этой стоянки, где их авто стоит аж с 1936 года? Конечно же, за это время они прочно укоренились – газо– и водопроводом, геранями. Корчевать будет очень и очень непросто. Страх перед отцовским неодобрением. Вот что меня отпугивает. Ему там хорошо, насколько я знаю, и все же меня не покидает чувство, что его следует спасти. От этих красот природы». Тут вошел Дэн.

– Дэн, что такое сорванный болт? – спросил Генри.

– Сорванный болт, – сказал Дэн, – это болт с прерванной винтовой нарезкой, какая бывает в орудийном казеннике и образуется удалением части или частей резьбы, а иногда является составным элементом ствола. Головка болта при этом не задействуется.

– Грязная похабень, – сказал Генри. – Этот язык буквально принуждает тебя думать о сексе, от него разит сексом, все эти болт с головками, стволы, элементы, прерывания, части. Неудивительно, что с таким языком мы все тут малость трехнутые…

– Не знаю, как тебя, – сказал Дэн, – а лично меня никто не трахал.

– Ну вот, видишь? – сказал Генри. – Я же говорил «трехнутые», а не «трахнутые». От этого просто некуда деться.

– Ты, Генри, живешь в мире собственного изготовления.

– То, что мне дали, нуждалось в серьезных улучшениях, – сказал Генри. – Я и улучшил.

«Эти мужчины скособоченные кособочатся в чуланах и снаружи жесты разрешающие на фоне белого экрана трудности разумение я хотела лишь одного зауряднейшего героя невероятно огромного и мягкого, с гибкими повадками части думала притворствуя сустав множат отпечатки пальцев на моих плечах Семерых слишком слишком суетится и словно не весь здесь различные уровни эмоционального высвобождения продуманные пароксизмы гондо растворяются думающие части лиц нижняя область Клема от нижнего края носа до линии, что на дюйм от кончика подбородка вообще не хватит Новая трудность! Как он пользуется цветом! Твердость зеркало попечение порыва масштабная модель я признаю, что это до известной степени инструменты соответствующие дистанции ссохлись касаться каждого нежными незримыми до востребования руками, моющие движения зеркало по очереди а потом говорят «спасибо» единение глаз с твердым, мягким взглядом вверх Эдвард никогда бoльшая плотность бланшированного продукта катится язык ребенок прямо впереди треснутая внешняя отделка природный газ Испытать определение аккуратно положенное там, куда вам не дотянуться и даже выше Дневные впечатления желчный кинематографическое блаженство»

Джейн вернула авторучку «Гермес-Ракета» на полку. Еще одно письмо завершено. А всего завершено двадцать пять писем. Осталось завершить какие-то восемнадцать. Она старалась сделать их предельно возмутительными. Перечитала последнее. Читая, она трепетала. Письмо было предельно возмутительным. Джейн перестала трепетать. Теперь нужно было подумать о Хого, а Джейн предпочитала думать о Хого не трепеща. «Он знает, когда я трепещу. Это ему очень нравится». Хого возил Джейн по Мясной улице в зеленом, как кобра, «понтиаке» с откидным верхом. Никто Хого не любит, ибо он гнусен. На переднем сиденье его машины всегда торчком сидит белая собака – если там не сидит Джейн то есть. Джейн любит качаться на лианах, что свисают с деревьев вдоль Мясной улицы, поэтому иногда она там не сидит, а вместо нее там сидит собака. «Господи, да неужели ты не можешь усидеть на месте?» «Извини». Джейн потрогала свой амулет. «Эта canaille[4] Хого. Нужна ему экзотичная девушка вроде меня, так пусть не дергается, если время от времени она ведет себя не совсем обычно». Хого не очень симпатяга – очень не очень! Это теперь он Хого, а вообще-то он Рой и ходит в футболке с «железным крестом», а мы подозреваем его в некоей темной подпольной связи с Полом – тут мы еще до конца не разобрались. «Хого, можно мне мороженое – шоколадную трубочку?» Хого взял шоколадную трубочку и забил ее Джейн в рот, самым наигнуснейшим образом. Пока Хого был Роем, мать очень его любила, а теперь, когда он Хого, она с ним даже не разговаривает, ну разве что по большой нужде.

– Чудесно, – сказала себе Белоснежка, – когда вода падает на мою нежную спину. Там белое мясо. Я люблю игольчатый душ. Сперва горячий, затем холодный. Тысячи крошечных точек пертурбаций. Больше, больше пертурбаций! А кто это со мной, здесь, под душем? Это Клем. И подход Клемов, и техника – вернее, ее отсутствие – все это Клем, Клем, Клем! А Хьюберт ждет снаружи, за пластиковой занавеской, а Генри в коридоре, у закрытой двери, а Эдвард сидит внизу, смотрит телевизор, ждет. Но что же Билл? Почему это Билл, вожак, уже несколько недель не стучится в дверь моей душевой кабинки? Вероятно, из-за своего новоявленного нежелания быть прикасаемым. Должно быть, так. Клем, ты абсолютно антиэротичен, в этой своей джинсовке и кожаных портках. Искусственное осеменение было бы не в пример интереснее. Почему в душевых кабинках не показывают кино, как в пассажирских самолетах? Почему я не могу смотреть Игнацы Падеревского в «Лунной сонате» сквозь легкую дымку? Такое себе кино. Он еще и президент Польши. Вот интересно было бы. Все в жизни интересно, кроме Клемовых представлений о сексуальном взаимодействии, – как и все на Западе, он путает концепцию «удовольствия» с концепцией «прироста поголовья». Но вода у