не могут ее обидеть, сделать ей зло, оскорбить!
Так стоит ли после всего этого чуждаться их, отворачиваться от часто насмешливых, но все же честных взглядов, от их простых и закаленных войной сердец, уходить в себя, слыть чем-то вроде той Странной, от которой она не могла отделаться столько времени?
Связист перестал петь. Разошлись солдаты по своим окопам. Пашка встал, взял сапоги, протянул их девушке:
— Вот так-то лучше будет. — И вышел, будто ничего не произошло, ничего не изменилось.
Девушка вздохнула легко и свободно, точно из нее вытянули ком мучительной и давней болезни. А Шкалябин прав: здесь не аптека… здесь просто люди, каждую минуту нуждающиеся в ее помощи. И она нуждается в них, в их грубоватой солдатской любви и добром слове. Значит, она должна забыть хотя бы на время о себе, а думать о том, ради чего они сидят в этих окопах и в свободную минуту слушают незамысловатые, но душевные куплеты песни, исполняемые связистом Алехиным, который теперь ютится в неудобном окопчике с ветхим и ненадежным перекрытием из полусгнивших досок.
Аня, натянув блестевшие сапоги, вышла из землянки, подошла к Алехину. Постояла, помялась.
— А сапоги-то как новые стали, — сказал Алехин.
Девушка смутилась, не зная, как понять замечание связиста: может быть, это скрытая насмешка?
Алехин точно понял ее.
— Ну что так смотришь? Правду сказал; как новые.
Его обветренное сухое лицо было серьезным и немного грустным. «Он всегда такой», — говорит про него лейтенант. Глаза солдата, маленькие под лохматыми черными бровями, смотрели доверчиво, но в этой доверчивости сквозило еще что-то: то ли сильная воля, то ли сознание собственной правоты. Во всяком случае девушка успокоилась.
— Давай поменяемся местами, — предложила она.
— Как это?
— Ну как? Ты в землянку, я сюда, на твое место.
Алехин покачал головой.
— Нет, этого не могу. — И стал скручивать цигарку.
Аня поняла, что спорить бесполезно.
5
С этого дня новый санинструктор второй роты вошла в солдатскую семью, привыкла к грубовато-откровенной речи солдат, стала своей, нашенской, фронтовичкой. Она даже не подозревала, что отношение солдат к ней определилось с той страшной операции, которую она без ведома командира санвзвода батальона Шуры Солодко решилась сделать в первый же день прихода в роту. За это ей крепко нагорело, но поскольку раненый солдат все же каким-то чудом остался в живых, ее вина сама по себе сгладилась и все забылось.
Шура Солодко не раз пыталась сблизиться с этой девушкой, но ее, как и многих, отпугивал колючий и тяжелый взгляд зеленых глаз, скрытность и отчужденность Ани. Хоть и встречались они часто, но других разговоров, помимо официальных, не вели.
Если Аня стала более приветливой в своей роте, то вне ее вела себя по-прежнему. На это были причины: батальонные, полковые и даже дивизионные офицеры часто навещали передний край. Они бродили по окопам, беседовали с младшими офицерами, с солдатами; политработники проводили читки газет, политинформации, сообщали новости или просто оставались наблюдать за противником. Это пугало Аню, пугали их взгляды, их слишком продолжительные визиты в расположение роты.
Поговаривали о наступлении. Длительная оборона изнуряла солдат не меньше, чем длительное наступление. Поэтому-то все, от солдата до генерала, стремились как можно скорее прорвать фронт и гнать противника пока хватит сил.
Шкалябин все эти дни точно не замечал Аню. В землянку он заходил лишь перекусить, побриться да отдохнуть. Роты получали пополнение. Зато Пашка целыми днями увивался возле девушки. Но разговоров не заводил, а только молча смотрел на нее да предлагал мелкие услуги.
Однажды Аня спросила:
— Почему бы тебе не пойти во взвод?
Сперва Пашка смутился, но потом ответил ядовито-вызывающе:
— А тебе какое дело! — и отвернулся.
Аня выждала, пока он успокоится — поняла, что спросила невпопад, под горячую руку.
— Паша, а ведь тебе больше подходит быть с солдатами, чем, скажем, с командиром роты.
— Это почему? — сверкнув глазами, спросил он.
— Потому… потому что… но ты это сам понимаешь. — Аня не хотела вторично обидеть его, сказав: «Потому что ты связной, ординарец».
— Мне, может, это нравится, — окрысился связной, но так, незлобиво. — Вот если бы… — Пашка осекся, — да что тебе говорить, тебе не понять!
— А вдруг пойму?
— Поймешь?
— Да, если хочешь, да, пойму! — она повысила тон.
Пашка исподлобья глянул на санинструктора, прикусил в нерешительности нижнюю губу, вздохнул.
— Хоть и поймешь ты, а мне от этого не полегчает.
Аню его упрямство неприятно кольнуло, она замолчала, делая вид, что занята сортировкой медикаментов.
Пашка посопел, вышел. Но через полминуты он снова раздвинул плащ-палатку и сказал решительно и зло:
— Если ты этого хочешь, то я сегодня же отпрошусь в окопы! — И с шумом взмахнул плащ-палаткой.
Аня оторопело выпрямилась, улыбнулась.
Солнце косыми неяркими лучами скользило по земле. Лиловые овчинки облаков ползли по небу. Воздух казался вытканным из паутины. Окопы пылали душным и тяжелым жаром.
Пашка сидел с Алехиным и о чем-то тихо говорил. Минные шлепки и повизгивание пуль вперемежку с дробными цепочками пулеметных очередей напоминали о войне.
Аня, взяв под мышку смену белья, подошла к Пашке.
— Скажешь лейтенанту, что я ушла на полчаса.
Связной ничего не ответил. Он только посмотрел на небольшой сверток и проводил девушку ворчливым «ладно». Пашка догадался, куда пошла Аня.
Метрах в шестистах от передовой в дальнем ответвлении лощины протекала небольшая речушка. Солдаты часто отпрашивались у своих командиров и бегали туда. Густой кустарник, почти не тронутый войной, скрывал эту речушку в своей тени, Аня, спустившись в лощину, полной грудью вдохнула сладковатый от обожженной травы воздух, крепче прижала сверток и опрометью бросилась бежать, как вырвавшийся на волю теленок. По склонам
