перед другом скрыть волнение. Одному из фашистов удается приблизиться к нашему окну на бросок гранаты. Скоро у стены взрываются несколько гранат. Осколки выбивают куски кирпича у нас под носом. Мы стережем каждое движение этого фрица. Вот из воронки выставляется черная каска, а затем и розовый блин лица. Стреляем одновременно. Черная каска слетает, голова сунулась на край воронки.
Мимо дверного проема двое бойцов проносят сержанта Паршина. Его голова болтается из стороны в сторону, ноги волочатся по полу. Этот сержант был пулеметчиком. «Кто же вместо него?» — думаем мы. Прислушиваемся. Знакомого говорка «максима» не слышно. А фрицы подступают все ближе и ближе. Где же Федосов? Почему не стреляет пулемет? Сережка, нажимая на спуск карабина, вопросительно косится на меня; я, лязгая затвором, с недоумением поглядываю на дверь.
Вот уже бегут обратно те два бойца, которые только что пронесли Паршина. В руках у них коробка с пулеметной лентой.
Через минуту снова слышим ритмичное та-та-та… Мы улыбаемся и прибавляем огоньку.
У Сережки дурная привычка: стрелять возле самого уха напарника.
— Сережка, отойди!
Он послушно отходит в сторону, но скоро забывается, и снова я хватаюсь за правое ухо.
— Черт!
Он конфузится, отодвигается, а через несколько минут все повторяется сначала.
Ствольные накладки наших карабинов начинают дымиться, но прекратить огонь мы не решаемся.
Гул бомбежки усиливается. Теперь уже бомбят весь заводской район. «Красный Октябрь» потонул в черных клубах дыма. Артиллерия врага бьет по цехам заводов. Яркий солнечный день превращается в багряно-желтые сумерки. Воздух отравлен горелой взрывчаткой и каким-то приторно-острым запахом, от которого стучит в висках и слезятся глаза.
Вражеская пехота не выдерживает огня нашей обороны и залегает. Это нас несколько успокаивает: по крайней мере остынут стволы карабинов. Затишье длится недолго.
— Танки! — кричит кто-то в коридоре.
Мы переглядываемся. Сережкины глаза округляются, отливая синевой белков.
К нам врывается Федосов. Он с головы до ног припудрен известковой пылью.
— На свое место, товарищи! — старается спокойно говорить он.
Но нас не проведешь. Лейтенант тоже волнуется, как и мы с Подюковым.
На нашей позиции из командиров один Семушкин. Заметив нас, он широко улыбается и крякает. Рядом с ним на подоконнике лежит автомат Ткачева.
Немцы обходят левое крыло дома и идут к правому. Мы не успеваем щелкать затворами. Расстреляв обойму, я вспоминаю про автомат.
— Дядя Никита, а дядя Никита, автомат-то Ткачева… — подъезжаю я к Семушкину.
Он смотрит на меня, потом на ППШ и ворчит:
— Автомат в такой перетряске — штука ненадежная. За ним уход требуется… особенный.
— Так берите сами, — вздыхаю я.
— Сам, ишь ты… сам. Да я его и в руках-то не держивал. Ладно уж, бери. Все равно хозяину не стрелять боле.
Подюков завистливо косится на меня, но не перечит. Что сказал старшой, так тому и быть. Это наш неписаный закон.
— А как же политрук? — спрашивает Подюков.
Семушкин глотает воздух и молчит. Мы понимаем его. На полу белеют обрывки газет…
Я в первый раз сжимаю приклад автомата. Для знакомства проверяю диск, потом снимаю с предохранителя и для пробы выпускаю коротенькую очередь по двум фрицам, бегущим гуськом. Один спотыкается и втыкается головой в землю. Другой шарахается в сторону и ложится.
Подюков восхищенно смотрит на мое оружие и продолжает хлопать из карабина.
Окна правого крыла вспыхивают огненными рожками. Это стреляет Бондаренко со своими ребятами.
Нам видно, как фонтанчиками брызжет кирпич вокруг оконных проемов. Это бьют немцы.
— А где же танки? — спрашивает Сережка.
В эту же минуту из-за угла левого крыла выставляется дуло пушки. Где-то за нами кричит лейтенант:
— У нас нечем бороться с ними… Огоньку бы… Хотя бы минометчики… Алло, алло, товарищ шестнадцатый…
Танк неуклюже разворачивается и подползает к левому крылу. Короткая вспышка — и дым окутывает чуть ли не половину нашего дома. За пеовым танком показывается второй. Он ныряет по ухабинам, как катер в сильную качку, направляясь на соседнее подразделение.
Мышиные мундиры снова оживают. Немцы стараются как можно быстрее проскочить расстояние, отделяющее их от правого крыла. Мы стреляем напропалую — лишь бы преградить им дорогу. Одни взмахивают руками, другие опускаются на колени, как будто раздумывая: упасть или не упасть?
Я берегу патроны и перевожу рычажок автомата на одиночную стрельбу. Дядя Никита отирает лоб ладонью, Сережка пятый раз перезаряжает свой карабин.
Между тем первый танк подошел вплотную к левому крылу. Теперь нам виден только его зад.
Наконец, наши минометчики открывают огонь. Мины рвутся в пятидесяти метрах перед окнами. Танк, просунув пушку в дверь, стреляет по коридору левого крыла. Грохот разрыва оглушает нас.
За первым выстрелом с такой же силой раздается второй, третий… Мы первый раз слышим орудийные выстрелы в кирпичном здании, и нам кажется, что рядом с нами извергается мощный вулкан.
— Выродки окаянные! — ругается Семушкин. — Где же это видано, чтоб…
Левая стена нашего «кармана» качается и медленно осыпается. Мы отскакиваем. Она с треском и шумом падает перед нами, обдав нас каменным дождем осколков.
— Эх, мать честная! — икает дядя Никита.
Мы больше ничего не слышим. Точно десятки раскатов грома слились воедино. Сережка зажимает уши и, как безумный, с размаху бросается в угол.
— Сережка, не надо! — зачем-то кричу я.
— Пронесет, пронесет, пронесет! — скороговоркой бубнит Семушкин.
Подюков вскакивает и бежит по коридору. «Неужели струсил?» Но через минуту он так же быстро, с обезумевшими глазами на бледном лице, прибегает обратно, сжимая в руках две противотанковые гранаты. Я понимаю его. Одну из гранат он отдает мне.
— Сережка!!!
Я наспех ткнул свою руку в жесткую лапу дяди Никиты и, крепче сжав гранату, выскочил в окно.
— Куда же вы… робята? — взвыл наш старшой.
