У многих перевязаны руки и головы.
Зенитчики куда-то исчезли. К нам подходит комбат с несколькими бойцами — все, что осталось от других рот. Среди них я узнаю трех бойцов, у которых, как и у нашего Семушкина, фамилии начинаются с буквы «С» — Смураго, Савчук, Ситников.
Комбат отводит лейтенанта в сторону, и они долго с чем-то говорят. Из переулка высовывается танк и, развернувшись, тут же скрывается за домами.
— Немцы! — кричит кто-то.
— Бросьте паниковать! Это наш Т-34, — строго говорит младший лейтенант Бондаренко.
Он сутул, узколиц, с небольшими глубоко посаженными глазами и высоченным белым лбом, прорезанным двумя глубокими морщинами.
Федосов машет нам рукой. Мы устало бредем за командирами по каким-то проулкам, закоулкам, улочкам, пока не выходим к глубокому оврагу, склоны которого пестрят разбитыми крышами глинобитных домиков.
— Куда вы лезете? — раздается из темноты сиплый голос.
— Дьявол ты этакий, — отвечает комбат. — Подпустил себе под нос, а потом спрашивает: «Куда лезете?». Может, немцы мы…
— Так я ж приметил, что свои. Немцам не суметь так заковыристо ругаться.
Проходим мимо батареи минометов, возле которой стоит часовой. Через полчаса устраиваемся в каких-то развалинах и тотчас же засыпаем.
От нашего политрука Ткачева мы больше и больше узнаем о планах противника. Вражеская группировка — около восемнадцати дивизий, — поддерживаемая шестьюстами танками и почти таким же числом самолетов, намеревалась с ходу взять город и перерезать Волгу. Сережка по этому поводу сказал: «Хвалится ерш: канат бы оборвал, да понос прошибает». Прав Сережка. Когда-нибудь и немцев прошибет такая штука.
Теперь мы знаем, что воюем в составе 62-й армии, которая защищает непосредственно самый город. Одно плохо что немцам все же удалось стиснуть его с севера и с юга и выйти к Волге. Но русские гнули подковы и крепче. По-прежнему наш батальон, в котором осталось не больше полуроты, находится в боях. Где только не побывали мы за это время, куда только нас не бросали. Вчера мы отражали атаки противника у дома НКВД, сегодня бросают нас к поселку завода «Баррикады», а завтра… Ну, а что завтра — покажет день. Мы все еще не влиты ни в какую часть.
Недавно мне довелось побывать на Мамаевом кургане, где размещен командный пункт армии. Передав пакет адъютанту Чуйкова, я в ожидании распоряжений залез в какую-то траншею и задремал. Меня разбудил грохот бомбежки.
Вокруг КП падали бомбы. Одна угодила прямо в дымящуюся кухню. Возле кухни сидел пленный немецкий ефрейтор. После налета ни кухни, ни пленного не оказалось.
«И сам командарм может остаться без обеда», — подумал я и, приняв пакет от того же адъютанта, помчался в подразделение.
Этот пакет решил, наконец, судьбу нашего кочующего батальона. Нас влили в состав дивизии Людникова, которая защищала завод «Баррикады». Шли по берегу Волги вплоть до заводов. У переправ по-прежнему было людно. Раненых очень много. Их не успевают перевозить на левый берег. Пикировщики целыми днями висят над переправами, заводами, над тылами.
Когда мы увидели свеженьких бойцов, прибывающих из-за Волги с новым вооружением, всем как-то стало веселее.
— Откуда, землячки?
— С Урала-а…
— Из Сибири-и…
— Во, — говорит Никита с видом мудреца, — эти, брат, тово… не подведут, народ настоящий, стоющий… Одним словом, уральцы, сибиряки. А кировских нетути-и?
— Нету-у, вятских не держим: гвардия!
Семушкин обидчиво морщится:
— Ишь ты, карандаш необточенный… вятских… Чалдон таежный! — огрызается он и догоняет нас. — Кировские мы…
Я спрашиваю Никиту, что такое «чалдон».
— А это, Митрий, тово… — Семушкин скоблит затылок и добавляет: — Прозвище сибиряцкое… А что оно такое — почем мне знать… Не знаю, Митрий.
Пополнение оказалось гвардейской дивизией Родимцева, которая с ходу вступила в бой.
Нашей роте приказано защищать трехэтажное здание. Оно построено в виде буквы «П». Правда, третий этаж грудой кирпича, железа и стропил лежит на потолке второго. Два крыла обращены на запад. Дом стоит в окружении таких же калек, как он сам. Цеха завода расположены где-то справа впереди. Мы видим только трубы да плоские закопченные перекрытия.
После осмотра коридоров первого этажа мы занимаем отведенную нашей тройке позицию.
— Вот, приятели-други, ваша фатера, — шутит Федосов.
Он подтянут, выбрит, а главное почти всегда весел. В его больших черных глазах пляшут искорки молодого задора. Над принятием какого-нибудь решения он не задумывается, а действует сразу. Бондаренко более медлителен на этот счет. Вероятно, сказывается его гражданская профессия учителя. Федосов же в прошлом студент.
— Как раз каждому по одному окну, — говорит лейтенант.
Мы подходим к окнам и смотрим на вспаханный бомбами двор, который с двух сторон замыкают крылья нашего дома.
— Ну как? — спрашивает он.
— А ничего, воевать можно, ежели эта штука, — дядя Никита показывает на потолок, — не обвалится и не придавит нас, как мышей.
— Этого бояться нечего. Фашистские летчики вряд ли позарятся на нашу развалину.
Федосов уходит, мы садимся на килы бумаг и уныло рассматриваем друг друга.
С каждым днем бои становятся ожесточенней и яростней. Авиация противника наносит удар за ударом, буквально стирая с лица земли все, что еще осталось на улицах.
Дивизия Родимцева вступает в бой с ходу и выдерживает ожесточенные атаки превосходящих сил противника на Мамаевом кургане. Яростные схватки происходят в районе вокзала, который переходит из рук в руки несколько раз. Особенно тяжелые бои разворачиваются на левом фланге армии, в пригородах.
Мы неплохо устроились. Теперь у нас есть патроны, гранаты, запас ракет с ракетницей и ружье ПТР. А главное, есть время отдохнуть, почистить оружие. Бои идут слева и справа, а наш дом, точно остров, остается посредине течения.
Семушкин выскреб свою рыжую щетину и как-то сразу помолодел. Нам с Подюковым скоблить пока нечего. У меня на верхней губе пушок, а у него и того нет.
— Просто смешно: мужчина без признаков растительности. Ты хоть бы помазал чем- нибудь у себя под носом, — советую я Сережке.
Он щурит глаза и ехидничает:
— А я-то голову ломаю: откуда, думаю, у нашего Митяйки такие усища, точь-в-точь как у… Семена Михайловича Буденного.
