Можно сказать, жизнь мне спас.
Я рассказываю ему о пулеметчике.
— Да ведь всех-то не похоронишь.
— Всех не будем, а этого надо.
— Давай, — соглашается он. — Ребята, подмогите.
Мы берем убитого на руки, стаскиваем в воронку и засыпаем комьями сухой земли. Пусть плохо, но все же последний долг отдан. «Будет время, и вознесутся над тобой, братишка, памятники. А теперь будь доволен тем, что могли мы сделать».
Берег живет. По отмели взад и вперед, вверх и вниз снуют бойцы, командиры, санитары, сестры, старшины. Никто не обращает внимания на повизгивание пуль, на искрящиеся пучки ракет, на грохот падающих снарядов. Все заняты делом.
По Волге мечутся темные силуэты катеров, барж, лодок. На переправе шум и сутолока.
— Отчаливай! — гремит мощный голос.
— Куда же вы-ы? Раненых оставили-и!
— Давай, давай, живее!
— Куда ты прешь, ослеп, что ли?
— Ратуйте, родимые-е!
Мы бредем, тяжело передвигая ноги.
— И в это тяжелое время вы, товарищ Федосов, приняты в ряды нашей партии. Будьте же достойны этого звания! — доносится до нас голос комиссара.
Мы сбрасываем с плеч мешки и облегченно вздыхаем. Старшина откидывает плащ- палатку и заходит в блиндаж.
— Товарищи, — слышится голос нашего лейтенанта, — товарищи… — Он волнуется. — Я… что бы ни случилось, постараюсь… в общем буду… заверяю вас, товарищи, носить звание большевика с честью, с достоинством и не уроню…
— Хорошо, лейтенант. Это вы докажете своими боевыми делами. А теперь давайте кончать наше собрание, — опять говорит комиссар. — Скоро рассвет.
Я его видел днем, когда уходил на задание. Это был новый человек в нашем батальоне. Он показался мне умным и храбрым. Седые волосы и «Красная Звезда» над нагрудным кармашком его зеленой шерстяной гимнастерки говорили о многом. Фамилии комиссара я не знал.
Плащ-палатка, она же дверь, снова откидывается. Из землянки, которая подковой вкопана в берег, выходят коммунисты. Они быстро и бесшумно расходятся.
— А, вот и Быков, — выходя, говорит комбат. — Знаешь, товарищ старшина, он ведь со своим другом танк подбил. Рассказывал, надеюсь?
— Нет, не рассказывал, товарищ капитан. Он про другое говорил.
— А что же такое другое?
— Пустяки, так… один случай, — мямлю я.
— Ну, ну. Значит, справился с заданием?
— Справился, товарищ капитан.
— А как спорт, пригодился?
— В самый раз!
— Ну, ладно, — посасывая изогнутый чубук трубки, говорит капитан. — Продукты занесете сюда, — он машет рукой на другую дверь землянки, — и отправляйтесь обратно. Пора, скоро будет светать. А вы, товарищ Быков, идите ужинайте. Проголодались, наверно?
— Не-емного, — отвечаю я, а сам думаю: «Собаку бы съел вместе со шкурой».
— А товарищ Федосов подождет вас.
За спиной капитана замечаю лейтенанта. Он кивает головой и улыбается. Его крепкие белые зубы сверкают даже в темноте.
— Костя, принимай продовольствие, — распоряжается комбат.
Из-за палатки высовывается кудлатая голова повара.
— И накорми товарища Быкова!
Костя легонько поднимает сразу два мешка и затаскивает в другую половину землянки. Я подхожу к дверям и жду.
— Чего торчишь, заходь, — недовольно бросает повар.
Боком протискиваюсь внутрь и сажусь на засаленный чурбан.
— Корми, а чем? Завтрак еще не готов, — ворчит Костя, укладывая на нары два других мешка.
Мне становится обидно. Я встаю и собираюсь выйти.
Повар хватает меня за плечо.
— Ишь ты, какой обидчивый. Так я тебя и отпустил. Садись и рассказывай.
Наш повар падок до всяких былей и небылиц. Рассказать — это непреложное условие, которое он ставит перед каждым, кто заходит на кухню. Напротив меня булькает котел. Кажется, что он так же недовольно ворчит, как и его хозяин.
— Ну, что буркала-то пялишь, говори.
Он достает полную миску холодной каши и ставит передо мной на дощатый ящик, приспособленный под стол.
— Вот, жри и рассказывай.
Я вытаскиваю свой «кашемет» и уплетаю вчерашнюю кашу за обе щеки.
Костя берет термос и наливает в жестяную банку какую-то жидкость.
— Это заместо кофия, — говорит он.
Я принюхиваюсь. От банки «заместо кофия» пахнет водкой. Пью и закусываю кашей. Потом рассказываю о своих приключениях. Повар смотрит мне в рот, как будто боится не расслышать.
— Значит, до самого берега подходили?
— Почти.
Голова тяжелеет, веки делаются толстыми.
— Меня лейтенант ждет, — наконец говорю я ему.
— Значит, в трубе чуть труба не пришла?
— Ага.
Он смеется раскатисто, раскачиваясь всем телом.
— Ладно, иди, — выталкивает меня повар и в самых дверях сует мне в карман какой-то сверток.
«А он все же добрый», — заключаю я.
Федосов стоит, навалившись плечом на стойку, которая поддерживает земляную насыпь над входом.
— Пошли? — спрашивает он.
— Идемте!
Мы сперва спускаемся вниз, потом по оврагу, который прорезает берег, поднимаемся вверх. У меня кружится голова, слипаются веки. Федосов что-то говорит о собрании, но я почти не слышу его. Правда, мне немножечко завидно, что он уже коммунист, а мы с Сережкой только комсомолята. Я плетусь за ним, плохо разбирая дорогу.
Вот и знакомый поворот. Отсюда до наших — рукой подать. Мне почему-то становится холодно, я зеваю и втягиваю голову в плечи.
— Спишь? — спрашивает лейтенант.
— Не-ет, не сплю-ю.
