Джим добрался до блокгауза, железобетонного форта, где сквозь узкие щели бойниц в густую и влажную тьму внутри пробивались тусклые отсветы дня. Он залез на крышу и пошел по краю, выглядывая в высокой траве свой самолетик. Планер упал метрах в двадцати от блокгауза, зацепившись за ржавые мотки колючей проволоки перед первой линией окопов. Бумага на крыльях, конечно, разодралась, но бальзовый каркас устоял.
Он уже совсем собрался спрыгнуть вниз, как вдруг заметил, что из траншеи за ним кто-то наблюдает. У обвалившейся земляной стенки сидел на корточках японский солдат при полном вооружении: винтовка, портупея и скатка прорезиненной плащ-палатки рядком лежали на земле перед ним, как будто для проверки. Лет ему было не больше восемнадцати, спокойный и луноликий, он смотрел на Джима, ничуть не удивившись тому, что перед ним вдруг появился маленький мальчик-европеец в синих бархатных брюках и в шелковой рубашке.
Джим перевел глаза чуть дальше вдоль траншеи. На торчавшей из земли деревянной балке, поставив винтовки между колен, сидели еще два японца. Траншея была полна вооруженными людьми. Чуть дальше, ярдах в пятидесяти, под бруствером земляного блиндажа сидел еще один взвод: солдаты курили и читали письма. А за ними были еще и еще солдаты, чьи головы едва виднелись сквозь крапиву и сахарный тростник. На бывшем поле боя расположилась на отдых целая пехотная рота, как будто души убитых на прошлой войне солдат восстали из мертвых, собрали, начистили и смазали разбросанные когда-то винтовки и заново встали на вещевое и продуктовое довольствие. Они курили, щурясь от непривычного солнечного света, и лица их были повернуты туда, где высились в деловой части Шанхая небоскребы, подсвечивая неоновыми вывесками пустые пересохшие рисовые поля.
Джим обернулся и посмотрел на истребитель, едва ли не в полной уверенности, что мертвый пилот стоит сейчас, по пояс высунувшись из кабины. Сквозь высокую траву между блокгаузом и самолетом шел японский сержант. Его сильное тело оставляло за собой в бурьяне желтовато-зеленую промоину. Он поднес к губам тлеющий окурок сигареты и втянул в легкие последнюю порцию дыма. Джим знал, что, хотя сержант не обращает на него внимания, он уже решил, что ему делать с мальчиком на крыше.
— Джейми!… Мы все тебя ждем… У нас для тебя сюрприз!
Его звал отец. Он стоял в самом центре аэродрома, но, судя по всему, прекрасно видел сотни японских солдат в заброшенных окопах. На нем были очки; повязку с глаза и пиратский камзол он, судя по всему, оставил у доктора Локвуда. Он, должно быть, бежал всю дорогу бегом и теперь едва переводил дыхание, но старался стоять спокойно и не делать лишних движений, чтобы как можно меньше тревожить японцев. Китайцы, которые в самый критический момент принимались кричать и размахивать руками, этого не понимали.
Однако, к удивлению Джима, сей маленький знак почтения со стороны отца, казалось, совершенно успокоил сержанта. Даже не взглянув на мальчика, он выбросил окурок и, спрыгнув в отделявшую аэродром от поля канаву, подобрал застрявший в колючей проволоке самолетик и зашвырнул его в крапиву.
— Джейми, сейчас начнется фейерверк… — отец осторожно двинулся вперед, по колено в траве, — нам с тобой давно пора идти.
Джим слез с крыши блокгауза.
— У меня самолет улетел — вон туда. Может, получится его достать?
Отец стоял и смотрел, как японский сержант идет вдоль бруствера. Джим видел, что речь дается ему с большим трудом. Лицо у него было такое же бледное и напряженное, как в тот день, когда профсоюзные активисты на хлопкоочистительной фабрике сказали ему, что они его убьют.
— Давай, оставим его солдатам. Кто нашел, тот и хозяин.
— Это как с воздушными змеями?
— Ага.
— Он вроде бы не очень рассердился.
— Такое впечатление, что они сидят здесь и чего-то ждут.
— Очередной войны?
— Нет, не думаю.
Они пошли через летное поле, рука об руку. Кругом было тихо, если, конечно, не считать безостановочной ряби на поверхности травы — как будто в ожидании невидимых доселе самолетов. Когда они дошли до ангара, отец вдруг крепко, до боли, стиснул Джима: как будто они должны были теперь расстаться навсегда. На Джима он вовсе не сердился и, казалось, был даже рад, что ему пришлось прогуляться на заброшенный аэродром.
Но Джим отчего-то чувствовал себя немного виноватым, и как-то вообще было не по себе. Он потерял модель, и отцу пришлось из-за него встретиться с японцем, ничего хорошего. Европейцы, которые поодиночке попадались японцам за городом, оставались потом лежать на обочине дороги мертвыми.
Когда они вернулись в дом доктора Локвуда, гости уже разъезжались. Собрав, как овец, своих детей и ама, они спешно погрузились в машины и тронулись, все вместе, в сторону Международного сеттлмента. Доктор Локвуд, в шароварах от Деда Мороза и в ватной бороде, махал им с подъездной дорожки; мистер Макстед потягивал на берегу пустого бассейна свой виски, а китайские фокусники все карабкались по лесенкам и превращались в воображаемых птиц.
Джим сидел между родителями на заднем сиденье «паккарда» и никак не мог отделаться от мысли о потерянном самолетике. И к тому же — они что, боялись теперь посадить его рядом с Янгом, чтобы он не влез еще в какую-нибудь переделку? Вечеринку у доктора Локвуда он благополучно испортил, так что ему теперь навряд ли еще когда-нибудь удастся побывать на аэродроме в Хуньджяо. Он думал о разбившемся истребителе, с которым столько всего связано, и о мертвом летчике, чье присутствие он ощутил в ржавой кабине пилота.
Мысли были невеселые, но Джим тут же пришел в свое обычное радостное расположение духа, когда мама сказала ему, что они на несколько дней съедут из дома на Амхерст-авеню и поживут в зарезервированных за компанией комнатах в «Палас-отеле». На следующий день в Соборной школе начинались семестровые экзамены, геометрия и Священное Писание. А поскольку от собора до отеля всего несколько сот ярдов, утром у него будет полным-полно времени, чтобы повторить материал. Джиму нравились занятия по Священному Писанию, особенно теперь, когда он сделался атеистом, и он неизменно получал самое искреннее удовольствие от успевшей войти в привычку похвалы преподобного Мэттьюза: «Наипервейший и величайший из всей этой шайки язычник, по имени…»
Джим сидел на переднем сиденье «паккарда» и ждал, пока родители переоденутся и пока погрузят в багажник их чемоданы. Когда они проезжали через ворота, он успел бросить взгляд на неподвижную фигурку нищего на старом истлевшем коврике. На левой ступне старика отпечатались следы от файерстоуновских протекторов [11]. Голову уже занесло жухлыми листьями и клочками газет: он успел стать частью той бесформенной мусорной кучи, из которой возник.
Джиму было жаль старого нищего, но думать он почему-то мог только о следах автомобильных покрышек на его босой ноге. Если бы они ехали на «студебеккере» мистера Макстеда, след остался бы другой: старика заклеймили бы торговой маркой компании «Гудиер» [12] …
Пытаясь отвлечься, Джим включил встроенный в приборную панель радиоприемник. Он всегда с особым чувством ждал этих вечерних поездок по центру Шанхая, города опасного и яркого, искрящегося электрическим током, будоражащего больше, чем какой-либо другой город на свете. Как только машина вырулила на проспект Кипящего Колодца, он прижался лицом к лобовому стеклу и стал смотреть на тротуары, вдоль которых сплошь стояли ночные клубы и заведения для азартных игр, на проституток из баров, на бандитов и богатых нищих, при каждом из которых состоял эскорт из телохранителей. В шестистах милях к востоку, в другом временном поясе, едва брезжило воскресное утро, спокойно спали в Гонолулу американцы, но здесь, на день вперед во времени, как и во всем остальном, Шанхай уже готовился встретить новую неделю. Толпы азартных игроков брали штурмом входы на стадионы для джай-алай, перекрывая движение по проспекту Кипящего Колодца. Перед «паккардом» покачивался полицейский грузовик с двумя «томпсонами», торчащими из стальной башенки над кабиной, и расчищал дорогу. Группа молодых, одетых в платья с блестками китаянок склонились над детским гробиком: гробик изукрашен бумажными цветами. «Паккард» подтолкнул их радиатором; они, не расцепляя рук, легли на капот, потом проплыли мимо Джимова окошка, шлепая ладонями о стекло и выкрикивая ругательства. Сотни
