— О-о! — удивлялся Антисфен. — Куда же мы летим? Здесь искажается сам облик мира, его величина.
Мы летели, можно сказать, в подлунном море. Помимо прочего, здесь требовались новые принципы астрономии, если надо было выправить небольшое отклонение от курса.
Когда луны не было видно, мне казалось, что я сам стал частью этого бледного пространства, где даже движение крыльев становилось вялым и неравномерным. В тени, которую отбрасывал звездный небосвод, местами затянутый обширными мглистыми полосами, наши тела были словно призрачными. Аполлодора почти не было видно. Растительность была скудная и чахлая. Нам попадались навстречу ушастые совы — вопреки законам привычной анатомии они сверкали перед нами красными срамными частями.
— Сюда, сюда! — кричали они.
Но мы летели своим путем, только иногда хватали когтями одну из сов и бросали в овраг. Когда всходила луна, мы не могли смотреть вверх: свет был слишком яркий.
Мы двигались в светоносном эфире, по видимости спокойном, но на деле сотрясавшемся под действием неведомых нам законов. Антисфен говорил, что под нами словно лежит гладкое, без единого пятнышка зеркало. Он говорил нам о завихрениях, об атомах, от которых пошло начало мира и, что еще важнее, движение в небесах.
Ночи стали мучением, и если бы мы не сверяли курс по климатическим линиям луны, то просто заблудились бы.
— Куда же нам теперь лететь? — говорил неунывающий Панеций. — Здесь даже воздух сгущается и застывает… Чувствуете, как пахнет молоком?
Мы видели внизу обширные долины или цепи гор, меж которых поднимался и стихал ветер. Материальными здесь были разве что лунные лучи да густой сумрак, залегший в оврагах, но подлинная, весомая материя явно отсутствовала. Я испытывал скуку, проносясь этими пространствами, почти неотличимыми друг от друга. Ветер стал дуть чаще: он подымался чуть не каждую минуту, налетая то с одной, то с другой стороны.
В итоге это помогало нам: воздух становился все более разреженным, а ветер подталкивал нас вперед.
Больше всех это устраивало Аполлодора, который без всяких усилий несся по воздуху над горами и долами и был совершенно счастлив.
И все же, надо сказать, путешествие не было веселым. Нам встречались сплошные трудности, и не всегда легко было их преодолеть. Панеция угнетало отсутствие деревьев: прежде, говорил он, на досуге я даже пересчитывал на них листья.
— Могу сказать вам, — развлекал он нас, — что на иных ветках бывало по триста-четыреста листьев. У фигового дерева они растут редко, у олив и тополей — густо. На одной оливе может быть до четырехсот- пятисот листочков. Каково?
А в пустынных областях, которыми мы пролетаем, продолжал он, ничего подобного нет, ибо даже ветер здесь — лишь слабое дыхание, мнимая сущность, ведь здесь нет ни дрожания веток, ни шелеста листьев — того, что в Камути, да и в других местах отвлекало нас от земных дел, в чем мы находили забвенье.
Аполлодор же вспоминал, как осенью в предвечерние часы вокруг тополей вьются столбы мошек, четко различимые во влажном воздухе среди деревьев. Пролетишь там — наешься вволю.
— А вкусно как было! — восклицал он.
Но мы продолжали путь. Пили воду из стоячих прудов. Спали меж высохших стеблей трав, на каменистой земле или в расселинах скал. Нам встречались горные хребты, солнце освещало их косыми лучами, не так ярко, как прежде; часто мы пролетали над обширными угрюмыми плоскогорьями.
Однажды мы встретили старого отшельника: не желая больше жить вместе с братьями, он удалился в дюны. Звали его Джузеппе. Язык его был близок к нашему, многие фонемы совпадали, а трели его голоса были в общем приятны, хотя иные ноты звучали глуховато и хрипловато.
Узнав о цели нашего путешествия (кстати, Антисфен, боявшийся людей, не хотел, чтобы мы доверялись ему), отшельник сказал, что лучше всего луна видна вон с той горы.
— Я покажу вам дорогу.
— К чему торопиться? — заметил Панеций. — Она же никуда не денется.
Мы полетели туда сразу же, но не торопясь: старик передвигался крайне медленно.
Там, внизу, он рассказывал своим гнусавым голосом, резонировавшим не так, как у нас, о строгой гармонии красок на небосводе или же занимал нас пустой болтовней и несерьезными рассуждениями.
Я глядел, как он тащится внизу, жалобно кряхтя от каких-то своих болей, опираясь на посох, и думал, что люди, наверно, все же играют второстепенную роль в жизни вселенной.
— Не так ли, Антисфен?
Он летел рядом, внимательно следя за тем, чтобы взмахивать крыльями нечасто и размеренно. Он ответил мне, что отчасти это верно, как верно и то, что все мы живем под знаком бесцельности и ненужности.
— Вот она, вот! — воскликнул Джузеппе, указывая нам на двурогую вершину. — Отсюда ближе всего до луны.
Аполлодор признался мне, что одновременно взволнован и разочарован видом места, куда мы все так долго стремились. Кое-где виднелись деревья, а вообще земля была глинистая и бесплодная.
Устроившись на вершине горы, мы ждали восхода луны. Она не заставит себя ждать, думал я.
Мы сидели среди ветвей низенькой ивы, чуть поодаль расположился старик. Он захватил с собой из дому маленькую цитру и теперь играл и пел один-одинешенек у костра. Поднялся ветер, но, к счастью, не докучный, он не нес с собой скверных запахов или смолистого духа леса.
Аполлодор вспомнил, какие ветры дуют в наших краях: северный ветер, восточный, который свистит меж ветвей, западный и еще совсем легкие ветерки, ласковые и веселые.
Отшельник перестал играть, он глядел то на Аполлодора, то на огонь, полузакрыв глаза и облизывая губы.
— До чего ты чувствительный, приятель, — вздохнул он.
— О, люди, вы строптивы и рождены для злодейства! — воскликнул Антисфен.
Наконец показалась луна — неправдоподобной величины, с сияющими краями. Казалось, расправь крыло — и достанешь до нее.
— Как ты обнаружил это место? — спросил я Джузеппе.
— Я много странствовал, сынок, — отвечал старик.
Луну окружало синеватое кольцо; наверху, с ближней к нам стороны, она была слегка сплющена.
— Луна на ущербе, — заметил Антисфен.
Когда этот светящийся колпак целиком водворился на небосводе, Панеций уставился туда, вертя клювом, рассмотрел лунные рвы, впадины, мелкие отверстия и сказал:
— Чего мы ждем?
Джузеппе воскликнул:
— Что вы делаете? Хотите прогневать богов?
Я вдруг подумал о Тоине, она должна была быть где-то там, на этой огромной белоснежной равнине; я ждал, не донесется ли оттуда ее голос или хотя бы эхо, по которому я смогу ее узнать. Но не услышал ничего. Однако сам этот мягко льющийся белый свет мог быть знаком присутствия Тоины, она, конечно, ждала меня, но у нее не было средства дать о себе знать.
— Вперед! — крикнул Панеций.
И первым оторвался от земли; сперва он летел прямо, потом витками, но все время держа курс наверх, витки все учащались, казалось, в воздухе плетется живой узор.
— За ним, за ним! — воскликнул Антисфен.
Сверху сочился неясный беловатый свет. Я летел за Панецием — не менее умело, чем он.
Мы потерпели неудачу. Воздуху, в который мы ввинчивались, стало не хватать, мы били крыльями, чувствуя, что силы убывают, а вокруг все слилось, ничего нельзя было различить ни по величине, ни по
