медленно разогнулась.
— Давай-ка выйдем, — предложил Том.
Мать высыпала мусор в печь, прикрыла дверцу и вышла следом за сыном на крыльцо. Том направился по дощатой дорожке к ветряку. Они встали под его крыльями, слушая тихое лязганье штока поршня и рокот быстро вращающегося водяного колеса, — дул довольно свежий ветерок. С колеса падали крупные капли воды.
— Здесь удобнее поговорить, — объяснил он.
— Холодновато, — заметила мать. — Смотри не простудись до смерти, сынок, — тут свежо и сыро.
— Мне надо кое о чем тебя спросить.
— Мальчик мой, — воскликнула мать, — скажи, что с тобой стряслось — зачем ты отдал деньги мне? И не захотел дать кому полагается — Джиму, старшему брату… даже собственному отцу!
В ее голосе звучали отчаяние и страх; страх перед неизвестностью — самый ужасный страх.
— Тебе за меня стыдно, мама?
— Нет, нет! Я никогда за тебя не стыдилась! Несмотря ни…
— Погляди!
— Да, Томми? Что там?
— Погляди на эту кучу хвороста.
— Ну?
— Кто ее натаскал?
— Да ты, кто же еще?
— Верно, я расчищал низину и таскал хворост сюда. Надолго хватит топить?
— Что ты, сынок, да в нашей печке ни в жизнь не сжечь! Слава Богу, большую часть можно продать. Отец обещает купить мне из выручки пару сковородок… когда перерубишь это на дрова. Наверно, до зимы не успеешь?
— Можешь купить сковородки на эти пять долларов.
— Томми! Неужели ты думаешь, что я смогу потратить эти деньги на себя? Твоему брату Гарри позарез нужны новые башмаки. Он уже почти скопил денег, не хватает совсем немножко.
— И ты отдашь ему?
— Почему бы и не отдать?
— Потому что я не хочу.
— Томми, не знаю, что на тебя нашло, все эти разговоры о куче хвороста и остальное. Ты же знаешь, у отца и братьев есть на это право.
— Почему?
— Разве они не заботятся о тебе?
— Ни все они, вместе взятые, ни земля, из которой растут деревья, не соорудили ничего такого, что бы было выше этой кучи хвороста.
— Боже милостивый! Так вот что ты хочешь сказать! Вот что, оказывается, у тебя в голове! Томми, глупый, неужели не видишь разницы между кучей хвороста и… и, скажем, этим домом?
— Все до единой хворостинки я выдергивал из земли, вырубал с корнем. Тащил в гору и складывал здесь. Мать, сколько труда стоило построить этот маленький домишко?
— Говоришь, маленький? Верно, не очень большой. Не знаю. У меня голова идет кругом, Томми! Плохо сегодня соображаю. Но чувствую, ты ужасно не прав! Томми, дорогой, я страшно боюсь, не говори так больше!
— Мне надо сказать, — настаивал Том. — Я не боюсь и должен сказать. И только ты меня поймешь.
Схватив его за руку, она зажала ее в своих дрожащих ладонях:
— Ты не скажешь ничего дурного и необдуманного, Томми? Ты же никогда так не говорил.
— Мать, что, по-твоему, делает человека мужчиной?
— Конечно же работа, Томми!
— Нет, не только. Возьми серую кобылку. Хэнк Райли ее объезжал. Тот приезжий, Капра, тоже. И их труды оказались напрасными.
— Но ведь ты ее укротил, поработал плеткой!
— Я ее не трогал. Разве битьем чего-нибудь добьешься? Не знаю. Во всяком случае, я не представляю.
— Тогда к чему ты клонишь? Как же иначе можно чего-нибудь добиться в жизни, Томми?
— Я не счастлив ни с кем, кроме тебя, мама.
— Дорогой мой! К чему ты клонишь, сынок?
— Видишь ли, я люблю тебя и этим счастлив. А другие тебя любят?
— Кто другие?
— Отец, мои братья, сестры.
— Томми! — Задохнувшись от изумления, она прильнула к нему. — Проводи-ка меня домой. Я себя неважно чувствую, голова что-то закружилась.
— Плевать им на тебя.
— Это мужу-то? Моим малышам? Что на тебя сегодня нашло, Том? Зачем меня мучишь, разрываешь мне сердце?
— Видела серую кобылку?
— Ту, что продал Райли?
— Ту самую.
— Как раз думаю, что с тобой стряслось, после того как ты с ней поработал. Что у тебя на уме, парень?
— Я видел фотографию ее матери. Серая похожа на нее. Думаю, ничто ниоткуда не берется.
— Пытаюсь понять тебя, Том. Ей-богу, никак не разберусь!
— Скажем, другие ну хоть капельку похожи на тебя?
Мать, тяжело дыша, молчала, руки ее тряслись еще больше.
— Если они тебя любят, то я не знаю, что это за любовь. Никогда не помогут, разве что на Рождество.
— Им приходится самим себя обшивать… девочкам, бедняжкам, надо же проводить время с молодежью. Как же девушкам без этого, Том? Станешь постарше — поймешь!
— Да они же над тобой смеются! И надо мной. Что мы для них? Просто рабы. Мы работаем. А они забирают денежки!
— Кто сказал тебе такое?
— Мальчишка в лесу, — не думая, ответил Том.
— Какой мальчишка?
— Просто так не объяснишь. У меня в голове ужасная каша: мальчишка, который надо мной смеялся; серая кобыла, которая не брыкается, если ее не мучить шпорами; Джим, который меня по-всякому поносит; а еще запах вики, куча хвороста, ты моешь посуду на кухне. Видишь, как трудно во всем этом разобраться, не то что объяснить!
Она перестала дрожать. Прислонилась к большой деревянной подпорке ветряка.
— Вот таким путем ты и додумался до всего этого, Томми?
— Ну, может быть, все это ничего не значит. Просто надо было выговориться.
— Сколько тебе лет, Томми?
— Ты же знаешь. Двадцать один.
— О, совсем молодой! Ужасно молодой, сущий ребенок!
— Думаю, так и есть.
— Думаешь? Ах, Томми, ты очень молод для того, что тебя ожидает.
— А что, мама?
— Как жить на чужбине. — А поскольку Том промолчал, спросила: — Теперь ты здесь не останешься?
— Я не думал уходить.
