долгожданную дочку она не смогла полюбить…
Еще в клинике заявила, что нуждается в помощи. Четыре недели к ней приходила акушерка и занималась Леони. А Марика впала в депрессию. Чувствовала безграничную тоску, бессилие и безнадежность. У нее случались панические атаки, утром она не могла встать, внезапно вскрикивала. Ей казалось, будто она идет по застывающему бетону. Часто случались судороги. Ни плача, ни смеха Леони она слышать не могла. Не хотела ее видеть, касаться, приближаться к ней, ловила себя на том, что испытывает к ней ненависть и отвращение. Возникало гнетущее чувство вины, и она думала о самоубийстве.
Это был не так называемый послеродовой baby blues, который бывает у многих женщин, а настоящая глубокая депрессия. Клиника ходатайствовала в киевском консульстве за ее мать. Когда в январе та приехала и они впервые за долгое время обнялись, Марика снова смогла заплакать. Знала, что теперь, с бабушкой, Леони в безопасности. Занялась собой. Регулярно принимала прописанный психиатром прозак, через день к ней приходила психотерапевт. Через три месяца стала ходить на групповые занятия психотерапией, встречалась с другими матерями, впавшими в депрессию. Постепенно начала подходить к Леони. Всматривалась в нее, готовила бутылочки с молоком, касалась ее одежек. А однажды ночью, когда Леони заплакала, Марика остановила мать, сама подошла к девочке, взяла ее на руки, крепко прижала к себе и начала целовать…
UKRWIENIE
Приток крови
— И правда, я поставила ей только одно условие, наверное, самое худшее из возможных. — Она говорит тихим спокойным голосом, в котором нет ни сожаления, ни тем более покорности. — Я сказала, что хочу быть частью этого союза. Принадлежу Константы, а значит, хочу принадлежать и ей. Эта встреча выбила меня из колеи, я была растеряна, но две вещи знала наверняка. Мне неведома ревность — это чувство я не приемлю — и я никогда не соглашусь на банальную и жалкую роль ревнивой жены. Не буду устраивать сцен и бороться за свое любой ценой, ведь ни один человек не может владеть другим вечно. Кто думает иначе, либо не совсем нормален, либо ослеплен ненавистью. Я понимала, что она не меньше меня растеряна, а мои слова ее потрясли.
— Представляете? Пришел домой, уселся за стол на кухне и пока я, стоя к нему спиной, резала сыр детям на бутерброды, так и сказал. А потом добавил, что Юлия каждый раз плачет, когда они об этом говорят, поскольку знает, что он принадлежит только мне, любит только меня и никогда меня не бросит. А потом он изменился. Стал слишком добрым, слишком деликатным, слишком заботливым и внимательным. Но знаете… совсем не таким, каким может быть муж после двенадцати лет брака. Я должна была этому радоваться, правда? Видимо да. Но не могла. Константы — моя первая и единственная любовь. Никогда в моей жизни не существовал другой мужчина. Только он. Я связывала то, каким он стал, с присутствием в его жизни другой женщины. Однажды прямо спросила о ней. Он признался, что Юлия ему необходима и что он не может быть счастлив без нее. Но и без меня и без мальчиков тоже. Константы всегда изумлял меня своей открытостью и искренностью. Не умел врать, притворяться, хитрить, играть какую-то роль. Он ни о чем меня тогда не просил. Ни о прощении, ни о том, чтобы дала ему время подумать. В его жизнь пришла новая любовь, но он не хотел потерять старую. Ему нужны были обе. Только в этом случае он может быть счастлив. Иначе погибнет, как погибает любой орган человека без притока крови. Как ни удивительно, мы говорили обо всем долго и спокойно. Я всегда ему поражалась. Видимо оттого, что он писатель, Константы умеет точно выделить суть вещей. Я помню главное. Помню, как в какой-то момент он сказал: «Слишком по-детски — предположить, что мои желания и стремления в течение всей жизни может удовлетворить лишь один человек. Это позапрошлый век, с которым давно пора расстаться». Откровенно говоря, когда теперь я вам рассказываю и сама слышу свои слова, боюсь, Константы покажется вам махровым эгоцентриком или даже мерзким бездушным негодяем. Но это не так, поверьте. Я знаю его очень давно…
И тогда я решила встретиться с Юлией. Когда вошла в кафе, она выглядела как скорчившееся, перепуганное олицетворение вины, одетое в великоватый плащ. На год старше меня, хрупкая, с нежным девичьим лицом, с морщинками в уголках глаз. Разведена, одна воспитывает двух дочек. Не какая-то молоденькая фифа, на которую мой муж променял меня, когда наступил кризис среднего возраста. Она села передо мной и прошептала: «Я люблю его. Хотя не имею на это права. Не так, как вы, но люблю». А потом мы беседовали, стараясь не касаться самого главного. Только намеки, только неопределенные ответы на еще менее определенные вопросы. Если бы кто-то сидел рядом, никогда бы не понял, о чем мы говорим. И знаете, когда я уже не могла вынести неопределенности, спросила о моей роли в этом союзе. Она не ответила. Только пожала мне руку и замолчала.
Через неделю Константы пригласил к нам нескольких приятелей. Вышла его новая книга. Пришли люди из издательства, два журналиста и Юлия. Поздно вечером, когда все ушли, Юлия осталась. Я была измучена и пьяна. Оставила их за столом, погруженных в беседу, и ушла в спальню. Ночью я искала руки Константы, но его не было рядом. Я вернулась в гостиную. Они лежали обнаженные на ковре. Я легла рядом с Константы и в темноте осторожно дотронулась до лица Юлии. Разбуженная, она стала целовать и сосать мои пальцы. Потом на коленях подползла ко мне. В первое мгновение прикосновения ее тела заставили меня съежиться от смущения. Вдруг я почувствовала на шее ее дыхание. Потом пальцы в моих волосах, ладони на моих ягодицах. Наши губы слились, я ощутила вкус ее слюны и влажность тела. А потом между нами произошло что-то невероятное…
И теперь мы втроем. Точнее всемером. Мы и четверо наших детей. Иногда нам кажется, что нашей тройке не хватает гена ревности. Но это неправда. Не могу себе представить, что кто-то может отобрать у меня их обоих. Убила бы…
O HORMONACH, MILOSCI I WOLNEJ WOLI
О гормонах, любви и свободной воле
То, что любовь к кому-то — исключительно проявление свободной воли — догма, и человек, осмеливающийся ее опровергать, a priori считается не совсем нормальным, еретиком. Нельзя заставить полюбить, как нельзя запретить любить. Литература, а особенно поэзия последних двух тысячелетий была бы гораздо беднее, если бы не мотивы, связанные с человеческой трагедией, происходящей, когда невозможно с этой догмой смириться. Не были бы написаны гениальные симфонии, картины, сняты великие фильмы, если бы не истории любви — роковой или счастливой. Любовь как апофеоз абсолютно
