двинулись через довольно большой сад, избитые дорожки и поврежденные куртины которого выглядели особенно уныло при тусклом, сумрачном свете зимнего дня.
Несколько отдельно стоящих строений причудливой формы возвышались среди мертвых лужаек. Гимназия, видимо, разместилась в здании, где раньше фотографировали лошадей: Моронваль приспособил его под учебное заведение. Одно из сооружений — просторная застекленная ротонда, пол которой был посыпан песком, — служило воспитанникам рекреационным залом. Стекла в рамах, расположенных, как в теплице, частью выбитые, частью треснувшие, были пересечены в разных направлениях несметным числом бумажных полосок.
В одной из аллей им попался навстречу негритенок в красном жилете, вооруженный огромной шваброй и ведром для угля. Он боязливо и почтительно отпрянул в сторону, пропуская директора, а тот на ходу бросил:
— Огонь в гостиной!..
При этих словах негр так перепугался и всполошился, точно ему сообщили, что гостиную охватил огонь, хотя речь шла всего лишь о том, чтобы затопить там поскорее.
Распоряжение это было отнюдь не лишним.
Вообразить себе что-либо более холодное, нежели эта большая приемная зала, облезлый, но навощенный пол которой походил на скованное льдом озеро, было невозможно. Казалось, будто мебель и та пытается уберечься от царящей здесь стужи, кутаясь в ветхие, не по мерке сделанные чехлы, — так больные в лазаретах зябко кутаются в больничные халаты.
Однако мадемуазель Констан не видела ни потрескавшихся стен, ни наготы этой огромной гостиной, походившей на частично застекленный коридор: заведение, где фотографировали лошадей, занимавшее прежде эти несуразные здания, оставило тут избыток холодного света, без которого легко можно было обойтись.
Камеристка с нескрываемым удовольствием изображала важную даму, напуская на себя значительный вид.
Она вся сияла, находила, что детям здесь, должно быть, очень хорошо — много чистого воздуха, совсем как в деревне.
— Вот именно, как в деревне… — подхватил Моронваль, угодливо изгибаясь.
Когда все усаживались, возникло минутное замешательство, как это неизменно происходит в бедных жилищах, где визитеры словно приводят в движение какие-то незримые силы.
Негритенок разводил огонь. Г-н Моронваль искал скамеечку под ноги благородной незнакомке. Наконец г-жа Моронваль, урожденная Декостер, которую поспешили предупредить, вошла и манерно поклонилась. Эта низенькая, очень низенькая женщина, с удлиненной, невыразительной физиономией, состоявшей, казалось, из одного только лба да подбородка, была, видимо, слегка кривобока. Она постоянно становилась к вам лицом, держась очень прямо и стремясь не потерять не единого дюйма роста, точно скрывала ведомый только ей бугор между плечами. Впрочем, это была весьма любезная, обходительная и достойная особа.
Она подозвала мальчика, погладила его длинные кудри, нашла, что у него чудесные глаза.
— Глаза матери… — нахально прибавил Моронваль, глядя на мадемуазель Констан.
Камеристка не торопилась разуверить его, но возмущенный Джек со слезами в голосе крикнул:
— Это не мама… это моя бонна!
При этих словах г-жа Моронваль, урожденная Декостер, слегка устыдясь допущенной фамильярности, приняла неприступный вид, что могло нанести ущерб интересам учебного заведения. Хорошо еще, что ее благоверный удвоил любезность, смекнув, что если служанке поручают отвезти господского ребенка в пансион, то уж она, верно, занимает в доме немаловажное место.
Мадемуазель Констан не преминула доказать его правоту. Говорила она громко, тоном, не допускающим возражений, и даже не думала скрывать, что выбор пансиона был всецело доверен ей. Всякий раз, упоминая о своей госпоже, она произносила ее имя таким покровительственным и небрежным тоном, что Джек чуть не плакал от досады.
Разговор зашел о плате за пансион: три тысячи франков в год, помимо белья и одежды. Назначив цену, Моронваль тотчас же стал расхваливать свой товар.
Три тысячи франков!.. Это может показаться немалой суммой. Да, да, совершенно верно, он первый готов с этим согласиться… Но ведь гимназия Моронваля не походит на прочие учебные заведения. Ее неспроста по немецкому образцу нарекли гимназией, то есть местом, где невозбранно развиваются и ум и тело. Здесь воспитанников обучают и одновременно приучают к парижской жизни. Они сопровождают своего директора в театр, посещают с ним светские салоны. Они присутствуют на публичных заседаниях, где ведутся литературные споры. Здесь не превращают учеников в ограниченных педантов, нафаршированных греческим и латынью. В них всячески развивают самые гуманные чувства, приобщают их к радостям семейной жизни, которых воспитанники — по большей части чужестранцы — уже давно лишены. Образованием в гимназии не пренебрегают, совсем напротив: самые видные люди, ученые, артисты, не задумываясь, поддержали это филантропическое начинание — они преподают здесь естественные науки, историю, музыку, изящную словесность Кроме того, здесь каждый день занимаются французским произношением по новой безукоризненной методе, разработанной г-жой Моронваль-Декостер. Этого мало: в пансионе каждую неделю бывают вечера выразительного чтения, на которых присутствуют родственники или попечители гимназистов, — здесь они могут сами убедиться в преимуществах воспитательной системы Моронваля.
Эта длинная тирада была сравнительно быстро произнесена директором, которому тоже не мешало брать уроки произношения у своей супруги, ибо он, как все креолы, проглатывал добрую половину слов и устранял из своей речи звук «р»: Моронваль говорил «преподаватель литеатуы» вместо «преподаватель литературы», «филантропическое» вместо «филантропическое».
Нужды нет! Мадемуазель Констан была совершенно ослеплена.
Деньги, как вы понимаете, не имели для нее значения. Важно одно — чтобы ребенок получил изысканное, аристократическое воспитание.
— О, уж об этом!.. — промолвила г-жа Моронваль, урожденная Декостер, закидывая назад свою лошадиную голову.
Супруг же ее присовокупил, что он зачисляет в свою гимназию лишь благородных чужеземцев, отпрысков знатных родов, вельмож, принцев. Сейчас, кстати, у него воспитывается даже принц крови, родной сын короля Дагомеи. При этих словах восторг мадемуазель Констан перешел всякие границы.
— Королевский сын!.. Слышите, господин Джек? Вы будете воспитываться вместе с королевским сыном!
— Да, его величество король Дагомеи, — с важностью заявил директор гимназии, — поручил мне воспитание его королевского высочества, и я льщу себя надеждой, что мне удалось превратить наследника в замечательного во всех отношениях человека.
Что происходило с негритенком, который раздувал огонь в камине? Почему он так волновался, почему с таким ужасным грохотом передвигал железное ведро для угля?
Директор между тем продолжал:
— Я уповаю, и присутствующая здесь госпожа де Моронваль-Декостер тоже уповает, что юный король, вступив на престол своих предков, будет вспоминать благие советы, благие примеры, которые преподали ему парижские наставники, будет вспоминать о чудесных годах, проведенных рядом с ними, равно как об их неустанных заботах и неизменных усилиях.
Взглянув невзначай на негритенка, который все еще возился у камина, Джек был поражен: тот повернул к нему курчавую голову и, вращая громадными белками, энергично мотал ею во все стороны, как будто что-то молчаливо, но яростно отрицал.
Может быть, он хотел этим сказать, что его королевское высочество и не подумает вспомнить о хороших уроках, полученных в гимназии Моронваля, и не сохранит к ней даже тени признательности?
Но что могло быть известно этому невольнику?
После заключительной тирады директора мадемуазель Констан объявила, что она готова, как это принято, уплатить вперед за треть учебного года.
У Моронваля вырвался горделивый жест, означавший: «С этим можно и не спешить!».
