что он, казалось, вырвал правду из сердца Таншона и притянул к его глазам так, что вся она раскрылась перед Сальседом.
Тот не мог обмануться; он понял, что лейтенант вполне искренен, что он выполнит обещанное.
– Видите, – продолжал Таншон, – вас покинули на произвол судьбы. Единственная ваша надежда то, что я вам предлагаю.
– Хорошо! – с хриплым вздохом вырвалось у Сальседа. – Угомоните толпу. Я готов говорить.
– Король требует письменного признания за вашей подписью.
– Тогда развяжите мне руки и дайте перо. Я напишу.
– Признание?
– Да, признание, я согласен.
Ликующему Таншону пришлось только дать знак: все было предусмотрено. У одного из лучников находилось в руках все: он передал лейтенанту чернильницу, перья, бумагу, которые тот и положил прямо на доски эшафота.
В то же время канат, крепко охватывавший руку Сальседа, отпустили фута на три, а его самого приподняли на помосте, чтобы он мог писать.
Сальсед, очутившись наконец в сидячем положении, несколько раз глубоко вздохнул и, разминая руку, вытер губы и откинул влажные от пота волосы, которые спадали к его коленям.
– Ну, ну, – сказал Таншон, – садитесь поудобнее и напишите все подробно!
– О, не бойтесь, – ответил Сальсед, протягивая руку к перу, – не бойтесь, я все припомню тем, кто меня позабыл.
С этими словами он в последний раз окинул взглядом площадь.
Видимо, для пажа наступило время показаться, ибо, схватив Эрнотона за руку, он сказал:
– Сударь, молю вас, возьмите меня на руки и приподнимите повыше: из-за голов я ничего не вижу.
– Да вы просто ненасытны, молодой человек, ей-богу!
– Еще только одну эту услугу, сударь!
– Вы уж, право, злоупотребляете.
– Я должен увидеть осужденного, понимаете? Я должен его увидеть.
И так как Эрнотон как будто медлил с ответом, он взмолился:
– Сжальтесь, сударь, сделайте милость, умоляю вас!
Теперь мальчик был уже не капризным тираном, он молил так жалобно, что невозможно было устоять.
Эрнотон взял его на руки и приподнял не без удивления – таким легким показалось его рукам это юное тело.
Теперь голова пажа вознеслась над головами всех прочих зрителей.
Как раз в это мгновение, оглядев еще раз всю площадь, Сальсед взялся за перо.
Он увидел лицо юноши и застыл от изумления.
В тот же миг паж приложил к губам два пальца. Невыразимая радость озарила лицо осужденного: она похожа была на опьянение, охватившее злого богача из евангельской притчи, когда Лазарь уронил ему на пересохший язык каплю воды.
Он увидел знак, которого так нетерпеливо ждал, знак, возвещавший, что ему будет оказана помощь.
В течение нескольких секунд Сальсед смотрел на площадь, затем схватил лист бумаги, который протягивал ему обеспокоенный его колебаниями Таншон, и принялся с лихорадочной поспешностью писать.
– Пишет, пишет! – пронеслось в толпе.
– Пишет! – произнес король. – Клянусь богом, я его помилую.
Внезапно Сальсед перестал писать и еще раз взглянул на юношу.
Тот повторил свой знак, и Сальсед снова стал писать.
Затем, после еще более короткого промежутка, он опять поднял глаза.
На этот раз паж не только сделал знак пальцами, но и кивнул головой.
– Вы кончили? – спросил Таншон, не спускавший глаз с бумаги.
– Да, – машинально ответил Сальсед.
– Так подпишите.
Сальсед поставил свою подпись, не глядя на бумагу, глаза его были устремлены на юношу.
Таншон протянул руку к бумаге.
– Королю, одному лишь королю! – произнес Сальсед.
И он отдал бумагу лейтенанту короткой мантии, но слегка поколебавшись, словно побежденный воин, вручающий врагу свое последнее оружие.
– Если вы действительно во всем признались, господин де Сальсед, – сказал лейтенант, – то вы спасены.
Улыбка ироническая, но вместе с тем немного тревожная, заиграла на губах осужденного, который словно нетерпеливо спрашивал о чем-то какого-то неведомого собеседника.
Под конец усталый Эрнотон решил освободиться от обременявшего его юноши; он разъял руки, и паж соскользнул на землю.
Вместе с тем исчезло и то, что поддерживало осужденного.
Не видя больше молодого человека, Сальсед стал искать его повсюду глазами. Затем, словно в смятении, он вскочил:
– Ну когда же, когда!
Никто ему не ответил.
– Скорее, скорее, торопитесь, – крикнул он. – Король уже взял бумагу, сейчас он прочитает ее.
Никто не шевельнулся.
Король поспешно развернул признание Сальседа.
– О, тысяча демонов! – закричал Сальсед. – Неужто надо мной посмеялись? Но ведь я ее узнал. Это была она, она!
Пробежав глазами первые несколько строк, король, видимо, пришел в негодование.
Затем он побледнел и воскликнул:
– О, негодяй! Злодей!
– В чем дело, сын мой? – спросила Екатерина.
– Он отказывается от своих показаний, матушка. Он утверждает, что никогда ни в чем не сознавался.
– А дальше?
– А дальше он заявляет, что господа де Гизы ни в чем не повинны и никакого отношения к заговору не имеют.
– Что ж, – пробормотала Екатерина, – а если это правда?
– Он лжет, – вскричал король, – лжет, как последний нехристь.
– Почем знать, сын мой? Может быть, господ де Гизов оклеветали. Может быть, судьи в своем чрезмерном рвении неверно истолковали показания.
– Что вы, государыня, – вскричал Генрих, не в силах более сдерживаться. – Я сам все слышал.
– Вы, сын мой?
– Да, я.
– А когда же это?
– Когда преступника подвергали пытке… Я стоял за занавесью. Я не пропустил ни одного его слова, и каждое это слово вонзилось мне в мозг, точно гвоздь, вбиваемый молотком.
– Так пусть же он снова заговорит под пыткой, раз иначе нельзя. Прикажите подхлестнуть лошадей.
Разъяренный Генрих поднял руку.
Лейтенант Таншон повторил этот жест.
Канаты были уже снова привязаны к рукам и ногам осужденного. Четверо человек прыгнули на спины
