или менее восстановить первоначальный каркас часов, который он и спустил вниз.
– Вот тебе, – он положил обломки на стол. – Даже стрелки есть.
– Час, – она смотрела на циферблат остановившимся взглядом. – В час они встали, когда их разбил отец. В час они встали, когда их сломал Дмитрий. Бедняга. Он никого не убивал.
Павел окончательно испугался. Жена никогда не упоминала имя убийцы, и сейчас ему это очень не понравилось.
– Я уверена, что все сделала Людмила, но доказать невозможно… Он говорит – из-за денег, но этого мотива у нее не было. А он все подписал. Бедный… Бедный… Еще одна несчастная судьба тут, на горе. Ты прав, отсюда нужно уезжать.
– Ташка..
– Тут слишком мало народу, – продолжала она, вовсе не слушая. – Тут любое происшествие – событие. И всегда слишком много глаз и ушей. Тут все становится странным, слишком значительным.
– Наташа! – Он принялся целовать ее заледеневшие губы и попытался поднять со стула. – Идем. Простудишься! Сейчас придет машина. Не забудь оставить дверь открытой. Они сами сказали, что им все равно – они сменят и дверь, и окна, все… И барахло им тоже не нужно. Кстати, который час?
Он машинально взглянул на кухонные часы и улыбнулся. Они показывали час – дня или ночи, неизвестно, с тех самых пор как умерла Анюта. Наташа последовала за мужем взглядом и улыбнулась, но чему-то своему.
– Можно, я их тоже возьму? – спросила она, вставая и подходя к стене. – На память.
– Мы столько барахла забрали… Жить будет негде!
– А я хочу.
Прихоть беременной женщины – дело священное, и потому муж сам помог ей снять со стены дешевые пластиковые часы, изготовленные в семидесятых годах. Это была копеечная поделка, работавшая от большой батарейки, которая села с тех пор, как Анюта перестала за этим следить.
– Вот тебе, – сказал он, тряхнул часы, и на пол выкатился круглый сверток – точно размером с батарейку.
Супруги смотрели на него, ни о чем не думая и ничего не понимая. У Наташи явилась мысль, что сверток взялся из ниоткуда, просто из воздуха, потому что в часах ему места не было. А потом она выхватила часы из рук мужа и взглянула на их обратную сторону.
Ниша для батарейки была пуста. А то, что ее занимало, лежало теперь на полу, у носка ее зимнего сапога. Женщина хотела нагнуться, но Павел ее опередил.
– Что это? – бормотал он, снимая тугую резинку, которой был перетянут цилиндрический сверточек, и разворачивая его. – Это… Да это же… Ташка!
Но она уже и сама видела, что это. В свертке оказались согнутые, слежавшиеся, принявшие форму батарейки долларовые купюры. Наташа смотрела на них без всякой радости.
А вот Павел дрожал от возбуждения. Он попытался пересчитать деньги, но не сумел, попытку пришлось повторить. Наконец он помахал деньгами перед лицом жены:
– Больше пяти тысяч! Я еще не уверен, но…
– Говорила же я тебе, – ровным голосом произнесла Наташа, – моя сестра никогда бы не сменила тайника.
– Что?
– Она собиралась умереть, потому что не могла жить без этого сумасшедшего. Кольца – это был последний подарок. Не грабил он ее. Просто она помнила о деньгах, о нашем сыне, которого любила, и решила оставить нам наследство. И еще боялась, что деньги пропадут – о тайнике могли знать другие. Может быть, она даже подозревала Людмилу… И потому Анюта снова спрятала деньги в часах. Только в других. А час… Час на циферблате – это указание для меня. Ведь деньги и прежде лежали в часах, которые показывали час. Она сделала это, чтобы я поняла, где нужно искать, да только я все не понимала…
– Подумай, что мы могли оставить их кому попало! – Павел снова и снова мял купюры, с наслаждением ощущая их тугую шероховатость. – Вот это удача!
– Да, – замороженно ответила жена. – Ее никто не грабил. Она умерла потому, что его любила. А другая умерла потому, что слишком любила деньги. И убила ее сестра. Теперь я понимаю, что она имела мотив. Людмила все еще думала, что деньги находятся где-то в доме…
– Но где же записка? – Павел перелистывал купюры. – Посмотри, может, на полу? В часах?
Он был вне себя, и тем разительнее был контраст со спокойствием жены.
– Записки нет, – сообщила она, оглядывая пустую кухню.
– Откуда ты знаешь?
– Ей нечего было написать. Она все сказала своей жизнью и своей смертью.
До их слуха донеслось пиликанье автомобильного гудка. Пришло такси, чтобы отвезти супругов в Москву – обычно расчетливый Павел мог теперь позволить себе такой расход.
– Едем, – заторопился он, засовывая деньги во внутренний карман куртки. – Ты простудишься.
– Сейчас, – она все еще не могла расстаться взглядом с этими стенами, с остатками мебели, с заснеженным садом за окном, который щедро осыпала крупой мокрая метель. – Сейчас.
– Еще что-то забыла?
– Забыла, – она беспомощно встретила его суетливый взгляд. – Только не могу вспомнить что.
И всю дорогу, кутаясь в меховую куртку, слушая новости по радио, глядя на мелькающие в снежной тьме машины, она пыталась понять, что так ее мучило, что не давало сразу уйти из дома, где не было уже ничего и никого, который не стоило жалеть, потому что это было нехорошее место, как сказали бы все. И вспомнила уже на подъезде к Москве, когда машина попала в пробку, а шофер тихо ругался и хотел закурить, а Павел попросил не делать этого – жена нездорова, а она равнодушно сказала, что ей все равно, пусть курит…
Это было солнце, падавшее каждый вечер за Акулову гору. Сосновый запах и быстрый ручей, рассекавший надвое болото, где когда-то погиб Иван. Это была дивная улыбка сестры, ворчание Ильи, кашель отца. Лицо женщины, которую она не помнила, но звала матерью. Это были сестры-красавицы, которые так боялись мира, что ни с кем не желали говорить, и потому были обречены вечно оставаться на Акуловой горе. И это был Великий Лягух, вечный и «ненаходимый», который будет кричать для кого-нибудь другого, до тех пор пока не кончится детство…
