последней встречи с Таней, глядя на туманное в ту минуту и неповторимо прекрасное её лицо, — в силу этого невероятного стечения обстоятельств всё это множество чужих и великолепных существований, весь этот бесконечный мир, в котором я прожил столько далёких и чудесных жизней, свёлся к тому, что я очутился здесь, на неудобном заднем сиденье «девятки», несущейся в Волгоград по ухабам трассы имени сломанной передней подвески. Но денежный вопрос не был ни единственным, ни самым важным. Мне всё чаще и чаще начинало казаться, что та беззвучная симфония мира, которая сопровождала мою жизнь, нечто трудноопределимое, но всегда существующее и меняющееся, огромная и сложная система понятий, представлений, образов, движущаяся сквозь воображаемые пространства, — что она звучала всё слабее и слабее и вот-вот должна была умолкнуть. Я ощущал, думая об этом, почти физическое ожидание того трагического и неизвестного молчания, которое должно было прийти на смену этому громадному и медленно умиравшему движению. Всё, в чём я жил, и всё, что окружало меня, теряло всякий смысл и всякую убедительность. И тогда у меня появилось странное желание исчезнуть и раствориться, как призрак во сне, как утреннее пятно тумана, как чьё-то далёкое воспоминание. Мне захотелось забыть всё, что я знал, всё, что составляло, собственно, меня, вне чего нельзя было, казалось, представить себе моё существование, эту совокупность абсурдных и случайных условностей. Просто взять и исчезнуть… попросить водителя остановиться — выйти до ветра, дойти до какого-нибудь дерева, снять ремень… Думая об этом, я уже не ощущал себя настолько, что потерял представление о своих собственных очертаниях.
…Но всё же я продолжал мыслить и что-то вспоминать, и был окружён точно чувственным океаном неисчислимого множества воспоминаний, мыслей, переживаний и надежд, которым предшествовало и за которыми следовало смутное и непреодолимое ожидание. И под конец подобное состояние так утомило меня, что всё начало путаться в моём воображении; я смотрел на освещенную фарами дорогу перед мчащимся автомобилем, стараясь сосредоточить внимание на какой-нибудь одной спасительной идее. Василий говорил, что прожил не одну жизнь, а несколько, ну так почему бы мне не завершить эту нынешнюю и не начать другую, ведь тем, в чём я живу сейчас, вовсе не ограничены мои возможности. Я видел, в теоретической и умозрительной перспективе, целую последовательность постепенных моих превращений. Неизменным было моё сопровождение — Таня.
Она представляла себе только одну возможность счастья, ту, которую она отдавала мне, одному лишь мне, и к которой остальное было лишь случайным дополнением. И даже теперь, когда возможность нашего совместного счастья исчезла, даже теперь этот юношеский разгон сильнейшего чувственного мироощущения доходил до меня мощным всплеском. Она помнит и любит меня — для меня это было так же очевидно, будто бы она была сейчас рядом со мной и говорила бы мне об этом.
В моей жизни было несколько вещей, которым я никогда не мог сопротивляться: это был предпринимательский зуд, страсть к организации новых бизнесов; это были непреодолимо притягивающие меня море и горы; это была ночная жизнь — нестихающее веселье ночных заведений; и это было, наконец, лицо Тани, которое неизменно — где бы я ни находился — появлялось передо мной, едва я закрывал глаза. Она долгое время занималась музыкой, и то, что она играла мне на пианино, когда я бывал у неё дома, наполняло мою душу неповторимым очарованием, которое бесконечно шло точно по звуковой музыкальной спирали и с каждым новым кругом проходило мимо тех же чувств, которые были задеты раньше и которые словно стремились следовать за удаляющейся, медленно улетающей мелодией. Нечто похожее, мне казалось, было в тех тонких деревьях, которые гнулись на ветру и всё точно пытались лететь за ним — когда бывает буря и когда всё, что не создано неподвижным, уносится непреодолимым движением воздуха. После этой музыки наступали минуты особенного, чувственного бессилия и беспредметного исступления, не похожего ни на что другое. После этого можно было совершить поступок, которого не следовало совершать, сказать слова, которых не нужно было говорить, и сделать какую-то неудержимо соблазнительную и непоправимую ошибку. И, возможно, если бы Таня не играла бы передо мной эту музыку, и не отдавала бы мне всю себя без остатка, то я бы вёл себя по-другому, умнее, и, возможно, всё было бы совсем иначе. Получается, что я слабый и несознательный человек, и мной нужно управлять. А я- то считал себя сильным и сознательным.
Глядя на ночную дорогу, я думал о смутно-тревожном смысле событий последних двух лет, размышлял о том немом и разрушительном потоке, который пересекал мой путь к успеху — и который нёс с собой всё усложняющиеся проблемы, и понял, что теперь буду видеть всё это иными глазами; и, как бы мне ни пришлось жить и что бы ни сулила мне судьба, всегда позади меня, как сожжённый и мёртвый мир, останется хаос чужих нерешённых проблем и неприятностей, мною причинённых (я вдруг почему-то решил, что свои неприятности я как-то смогу преодолеть).
Я амбивалентный тип, среднее между интро— и экстравертом. Есть люди, которые могут сосредоточиться, принимать решения и работать исключительно в одиночестве, есть другой тип — те, кому для принятия решения нужна компания, всестороннее обсуждение вопроса; я же попеременно действую то так, то этак. В эту ночь, двигаясь в трясущейся «девятке», я, отключившись от моих проблем, оказался вдруг окруженным смутным движением некоего воображаемого мира, которое неудержимо увлекло меня с собой и за которым я едва успевал следить. Это был зрительный и звуковой хаос, составленный из множества разнородных вещей, переплетение обрывков воспоминаний, предположений о том, как могли бы развиваться события, будь я немного поумнее, и просто мечтаний. Я пытался отогнать мысли о своих сложностях, следуя рецепту: отключись, отпусти проблемы, и нужное решение само придёт. И я попытался подумать о чём-то приятном — сначала беспредметно и созерцательно; потом в этом бесформенном движении мыслей стали появляться более определённые очертания, и я начал вспоминать, что было в это же время год назад. Теперь я еду, и ровно год назад, 27 апреля 2004 года, мчался по междугородней трассе. Сейчас, ослушавшись компаньонов, удираю в Волгоград, а тогда, во время согласованного с ними отпуска ехал на море вместе с Таней.
Таня…
Она спросила меня, как назвать наших детей. Она не любит святого Иосифа, а продолжает любить меня. Эта мысль повлекла за собой её логическое и бесспорное продолжение: мы должны быть вместе! Это же так очевидно. Действительность и очевидность одержали победу над воспоминаниями и воображением.
Я попросил водителя остановиться. Выйдя из машины, я сделал несколько шагов в темноте. Упал, отжался 20 раз на кулаках, пробежался до деревьев и обратно, сделал приседания. После чего вернулся в «девятку».
Давно я не чувствовал себя, как сейчас. Это было почти забытое, счастливое состояние физического и душевного равновесия, и это было настолько неожиданно, что я не верил своим собственным чувствам. Всеми клетками я ощущал неудержимое движение времени.
Далёкое лицо Тани возникло перед моими глазами и исчезло. Случилось то, на возможность чего я почти потерял надежду. Что произошло, что вернулось из небытия? И как то, чего я хотел во что бы то ни стало достигнуть, на что я безрезультатно употреблял такие страшные усилия воли во время «мозговых штурмов», пытаясь придумать спасительное решение и рывком вырваться из паутины проблем — вдруг явилось само собой с такой чудесной несомненностью, за эти несколько часов поездки? Я не только не боялся теперь наступления утра, я ждал его с нетерпением. Наступил момент, когда я ясно понял невозможность отдалить от себя то, что так давно уже приближалось ко мне, то, о чём мне не хотелось бы думать, потому что я не знал ничего более тягостного и печального. Это начиналось с прощальной Таниной фразы, которая преследовала меня: «Прощай, кукушка!» И сейчас же после этого до меня доходил голос, который сказал это и который я слышал в последний раз в июле прошлого года. И этот голос, и эти слова возникали сквозь сожаление и сознание непоправимости, напоминая мне мой добровольный и бессмысленный отказ от единственной возможности возврата во времени. Как я мог думать тогда о чём-то другом, кроме того, что представляло собой действительную ценность — весенние вечера, близость Тани, её голос, её глаза и прозрачная её любовь? И почему моя внезапно возникшая нерешительность, неверность моей интуиции и качающаяся зыбкость моей жизни могли мне казаться настолько непреодолимыми, что, испугавшись этой неизбежной призрачности существования, я ушёл в отвлеченную темноту, оставив там, по ту сторону ненавистного пространства, этот голос и эту любовь? Зачем я это сделал? Никто не мог знать заранее, что я непременно буду побеждён в этой борьбе. Даже сейчас, когда меня положили на лопатки, даже сейчас ещё ничего не известно. В конце концов, неужели моего воображения было недостаточно, чтобы придумать какое-то промежуточное решение, устроившее нас
