машинах к башкирским табунщикам отпаивать дочь кумысом.
Из ее рассказов я представляю круглую степь и горизонт, как голубой обруч. По степи, то поднимая пыль, то ступая медленно, устало передвигаются табуны лошадей, блеют овцы — белые и черные. А еще я представляю солнце в степи, много солнца — гораздо больше, чем воды и хлеба.
Сейчас я не могу вспомнить вкус кобыльего молока, но целебные свойства его, по-видимому, необыкновенные. Во всяком случае, больше никто и никогда не находил, что у меня слабые легкие.
Из степей выбрались в сорок восьмом году. Летом. Приехали в Москву. Запомнилось множество людей. Толкаются и громко разговаривают. Догадываюсь — это был Казанский вокзал.
Комната, в которой мать и отец жили до войны, оказалась занятой. Не знаю, можно ли было добиться, чтобы комнату освободили. Мать не добивалась. Устроилась дворником на Каланчевке. И нам дали жилье при домоуправлении. В нем было тесно, холодно. Мать несколько раз меняла место работы. Из-за жилья. Но к тому времени, когда я пошла в школу (1951 год), мы жили в приличной комнате на втором этаже каркасно-засыпного дома в Ростокине.
Мать умерла внезапно. На кухне. Приготовила обед. И присела на табурет у окна, поджидая меня из школы. За мной прибежал сосед Гриша. Накануне он крепко выпил. Чувствовал себя неважно. Поэтому вернулся с работы раньше времени.
— По-быстрому домой надо, — сказал Гриша, распахнув дверь класса настежь, словно ворот рубашки.
Директор стоял рядом с Гришей, строгий и бледный. Тихо сказал:
— Собери портфель, Наташа. Я разрешаю тебе уйти домой.
Я поняла: что-то случилось. Серьезное. Выходящее за рамки повседневной жизни. Может, сгорел дом, или нас обокрали, или вернулся отец. Может, его не убили, а только ранили. Он долгие годы лежал в госпитале. Теперь вернулся... Мысль о смерти матери не пришла мне в голову. Ведь ей исполнилось только тридцать семь лет. И она никогда не жаловалась на здоровье.
Вика Белых — моя школьная подруга, сидевшая со мной на одной парте, — девчонка умненькая- умненькая, сразу почувствовала недоброе, и глаза ее, кажется никогда раньше не знавшие грусти, вдруг замерли печально, а косички растопырились настороженно, как колючки ежа. Она собрала мой пенал, сунула в портфель. Шепнула:
— Я приду.
Был конец октября. Было солнце и мелкий снег. Но снежинки не падали плавно — кружились под ветром, пританцовывая невпопад. Напротив нашего дома, возле столовой, курили мужчины. Маленькая девочка в яркой красной шапке тащила за веревочку санки. Вызывающе хлопали входные двери. Пахло жареной рыбой и луком.
Соседка по лестничной площадке тучная Полина Исааковна вытирала заплаканные глаза. От нее я, кажется, впервые в жизни услышала страшное слово «инфаркт».
— Она умерла в «Скорой помощи» по дороге в больницу, — говорила Полина Исааковна. — Я предупреждала этого врача, молодого идиота, что с инфарктом больного нельзя двигать. Но они, молодежь, все знают лучше. Вот к чему это приводит. Сироты остаются без куска хлеба...
Она говорила еще что-то, но слух уже отказал мне, и руки и ноги тоже. Я была неподвижна, точно нарисованная. Слезы не текли по моим щекам. Я не чувствовала в ту минуту ни страха, ни боли. Только жгучую пустоту и растерянность. Страшный смысл утраты был где-то на полпути к моему сознанию.
Рассказывают, что закричала я минут через десять. Пришла в комнату. Положила портфель на стол. И закричала в голос... Громко, жутко...
Вика Белых застала меня у стола, на стуле. Я сидела, закрыв ладонью лицо, тихо всхлипывала. Портфель мой валялся на полу, шапка из черного зайца на кровати.
— Наташка... — произнесла Вика с отчаяньем. Она уже все знала от соседей.. И мы заплакали вместе...
Потом я увидела Полину Исааковну. Она стояла передо мной. И вода капала на выцветший дерматин стола из стакана, который она держала в руке.
— Выпей, детка. Выпей, — сказала она. И добавила: — Слезами горю не поможешь.
Вика больше не плакала. Но глаза ее еще были красными. На щеках следы слез.
— Это верно, ты выпей, — поддержала она Полину Исааковну. Взяла стакан и почему-то выпила сама. Весь, до дна.
Полина Исааковна ушла со стаканом. Наверное, за водой. Вика сказала:
— Пойдем к нам.
— Нет, — похоже, что я ответила очень твердо, потому что Вика не стала меня уговаривать. Посоветовала тихо:
— Сними пальто.
И сразу в комнате стало нестерпимо тепло и душно, будто не два слова произнесла Вика, а вывалила жар из печи.
Не помню, расстегнула ли я пуговицы или они были расстегнуты раньше, но я сняла пальто рывком. И мне действительно стало легче. И я вздохнула глубоко.
Вика ходила осторожно, словно ступала по скользкому, подобрала портфель и пальто, положила на кровать. Потом вытерла варежкой свое лицо, на котором веснушки не исчезали даже в зиму, спросила каким-то помудревшим голосом:
— У тебя есть дяди, тети?
— Нет.
— Совсем нет?
— Совсем... И мама и папа были детдомовскими.
— Знаешь... — с решительной радостью произнесла она, — в таком случае ты будешь жить у нас.
Я покачала головой. Но Вика не хотела этого видеть. Ее переполняло желание что-то сделать для меня, как-то облегчить мое горе. Но я еще не думала о том, как стану жить дальше. И слова Вики проходили мимо меня, лишь чуть коснувшись, будто я шла в толпе и люди иногда задевали меня локтями.
— У меня такой папка... И мамка. Они... Они ничего не скажут... Я говорю совсем не то, — волновалась Вика. — Они будут рады. Ты моя подруга, самая лучшая.
Вошла Полина Исааковна со стаканом компота.
— Выпей, детка.
Компот был сладкий. Пить его не хотелось. Одолела треть стакана. И не забыла сказать спасибо. Наверно, автоматически.
Вика поцеловала меня. Она любила целоваться по всякому поводу. Сказала:
— Я только отнесу домой портфель и вернусь сразу. Хорошо?
— Хорошо, — покорно согласилась я, хотя мне было все равно: сразу вернется Вика или нет.
— Наташка, — сказала Вика, — я люблю тебя.
— Я тебя тоже...
Вика заплакала опять. Полина Исааковна посмотрела на нее сурово. Взяла под локоть и вывела из комнаты.
Сама вскоре возвратилась. Принесла на листочке бумаги маленькую белую таблетку:
— Прими. И полежи.
Так и сделала. Легла на кровать не раздеваясь, лишь скинув ботинки. Накрылась пальто.
Слышала, как стучит сердце. Первый раз слышала.
...Проснулась в комнате, заполненной густыми настороженными сумерками. На улице уже горели фонари, потому желтое отражение окна висело на противоположной стене, как картина.
Ситцевая занавеска, отделявшая проход в комнату Гриши, чуть-чуть светилась, похоже, что дверь там была приоткрыта. Но голоса доносились из кухни. Негромкие. Словно те, кто разговаривал, боялись кого-то разбудить.
Не сразу вспомнила случившееся. Увидела, лежу под пальто. И что-то тяжелое навалилось на грудь, проникло внутрь и осталось надолго...
Встала. В чулках, не надевая тапок, вышла на кухню. Там разговаривали сосед Гриша, Вика и двое
