Считается, что у каждого победителя должен иметься какой-то талант. Чем-то же тебе надо заниматься, если ни в школе учиться, ни на работе горбиться не приходится! Вот то, чем ты заполняешь себе жизнь, и есть твой талант. Всё, что угодно, им всё равно, лишь бы было, о чём порасспрашивать тебя в интервью. У Пита, как выяснилось, есть талант — живопись. Он годами глазировал и украшал торты и печенья в семейной пекарне. Но теперь, когда у него денег куры не клюют, он может позволить себе пачкать настоящие холсты настоящими масляными красками.
У меня же ничего такого нет, единственное, к чему у меня действительно огромные способности — браконьерство. Вряд ли они сочтут это подходящим предметом для интервью. Правда, я ещё могу петь, но Капитолию этого от меня не дождаться в ближайшие миллион лет. Мать попыталась заинтересовать меня хоть чем-нибудь из списка подходящих занятий, присланного Эффи: готовка, составление букетов, игра на флейте. Нет, это не для меня. Вот у Прим всё это получилось бы здорово. Наконец, за дело принялся Цинна. Он предложил свою помощь в развитии моей страсти к моделированию одежды. Страсть, действительно, сильно нуждалась в развитии, поскольку не существовала вовсе. Но я согласилась, потому что тогда у меня появился повод общаться с Цинной, а всю остальную работу он взвалил на себя.
Как раз сейчас он этим и занимается: раскладывает по всей гостиной одежду, ткани, альбомы с набросками, которые сам и нарисовал. Я открываю один из альбомов и прилежно изучаю якобы созданное мной платье.
— Ну что ж, — говорю, — по-моему, у меня великое будущее.
— Одевайся, ты, бездарь. — Он запускает в меня охапкой одежды.
Хоть у меня самой нет ни малейшего интереса к дизайну одежды, то, что создаёт Цинна, приводит меня в бешеный восторг. Как и вот эти струящиеся чёрные брюки, сшитые из тёплого, плотного материала, свободная белая рубашка и свитер, связанный из зелёной, голубой и серой пряжи, мягкой, как шёрстка котёнка. Кожаные сапожки со шнуровкой мягко облегают ногу и не жмут в носке.
— Я сама придумала свой наряд? — интересуюсь я.
— Нет, но ты просто мечтаешь об этом, а я для тебя образец для подражания и недосягаемый идеал, — куражится Цинна. Потом суёт мне в руки стопку листков. — Вот, это тебе — читать за кадром, пока они будут заняты съёмками твоих творений. И постарайся выказать хоть немного энтузиазма!
В этот момент появляется Эффи Бряк в парике цвета тыквы и напоминает всем: «Работаем по расписанию!» Расцеловывает меня в обе щеки, машет рукой, приглашая операторов приступать к съёмкам, а меня — занять позицию. То, что мы в Капитолии ни разу никуда не опоздали — целиком заслуга Эффи, поэтому я стараюсь ей угодить. И принимаюсь метаться по комнате, как будто меня кто-то за ниточки дёргает, хватаю и встряхиваю «свои» одёжки и несу восторженную околесицу вроде: «Ну разве это не чудесно?!» Потом щебечу текст со своих листков, а команда звукооператоров записывает, чтобы позже вставить эту чушь на нужные места. После этого я выметаюсь из комнаты, чтобы дать им спокойно поснимать мои, то есть Цинновы творения.
По случаю такого значительного дня Прим отпустили из школы пораньше. Сейчас она на кухне, её осаждает другая команда репортёров. Моя сестра выглядит просто чудесно: небесно-голубое платье подчёркивает цвет её глаз, волосы перетянуты такого же оттенка лентой. Прим чуть-чуть подаётся вперёд, привставая на носки своих сияющих белых башмачков, как будто собирается взлететь, как будто...
Кого ещё я не смогу уберечь от гнева Капитолия? Кто погибнет вместе со мной, если я не справлюсь с задачей, поставленной передо мной президентом Сноу?
Обнаруживаю, что Цинна пытается надеть на меня пальто, и с готовностью протягиваю руки. Мех окутывает меня с головы до ног. Поглаживаю мягкий белый рукав. Этого зверя я не знаю.
— Горностай, — поясняет Цинна. Кожаные перчатки, ярко-красный шарф... Что-то пушистое покрывает мне уши. — Ты снова вводишь в моду тёплые наушники».
«Ненавижу наушники!»
Торопливо входит мама, неся что-то в руке.
— На счастье, — говорит она.
Это брошь, которую мне подарила Мадж перед Играми — летящая сойка-пересмешница, заключённая в золотое кольцо. Я хотела отдать её Руте, но та отказалась. Сказала, что именно из-за брошки решила довериться мне. Цинна скрепляет золотой сойкой мой шарф.
Эффи Бряк хлопает в ладоши:
— Внимание! Сейчас мы приступаем к съёмкам на улице: победители приветствуют друг друга перед своей незабываемой поездкой. Давай, Кэтнисс, улыбочку, улыбочку, ты так взволнована!.. — Она буквально выпихивает меня за дверь.
Снегопад разошёлся не на шутку, и сквозь него поначалу трудно что-то увидеть, но вот я различаю фигуру Пита на крыльце его дома. В голове у меня звучит приказание президента Сноу: « Убеди прежде всего меня!» И я знаю, что должна это сделать.
Изображаю на лице сияющую улыбку и иду к Питу. Затем, как бы не в силах терпеть ни секунды, перехожу на бег. Он подхватывает меня и кружит, и вдруг поскальзывается — он ешё не очень хорошо владеет своим протезом — и мы падаем в снег: он внизу, я вверху. И тут мы целуемся — впервые за несколько месяцев. И хотя поцелуй и вышел сумбурный — всё смешалось в кучу: и мех, и снежные хлопья, и губная помада — но я всё равно чувствую: на Пита, как обычно, можно положиться, он всегда всё делает основательно. Знаю: я не одна. Даже при том, какую боль я ему причинила, он не подведёт меня перед камерами, не подставит меня неискренним поцелуем. Он по-прежнему заботится обо мне, точно так же, как поступал на арене. Почему-то при этой мысли хочется плакать. Но я не подаю вида, поднимаю его на ноги, беру под локоть, и мы бодро отправляемся в путь.
Остаток дня сливается в один поток событий: мы прибываем на станцию, все прощаются, поезд трогается... Вся старая банда в полном сборе: мы с Питом, Эффи и Хеймитч, Цинна и Порция, стилист Пита, — обедаем все вместе, еда потрясающая, но что мы ели — не помню. Потом я, в пижаме и роскошном халате сижу в своих шикарных апартаментах и жду, когда остальные отправятся на боковую. Уверена: Хеймитч ещё долго не уляжется, он не любит спать, когда темно.
Когда наступает тишина, я влезаю в тапки и неслышно крадусь к его двери. Стучусь раз, второй, третий... Наконец, он открывает, на лице — хмурая гримаса, будто заранее уверен, что я несу дурные вести.
— Чего тебе? — От него так разит перегаром, что я чуть не сваливаюсь сама, как пьяная.
— Мне нужно с тобой поговорить, — шепчу я.
— Прям сейчас? — Я киваю. — Надеюсь, у тебя хорошие вести. — Он ждёт, но у меня такое чувство, что каждое слово в этом капитолийском экспрессе записывается. — Ну? — рявкает Хеймитч.
Поезд начинает тормозить, и на какую-то секунду меня охватывает паника: воображаю, что президент Сноу наблюдает за мной, и ему, конечно, не нравится, что я собираюсь довериться Хеймитчу, поэтому он решил убрать меня прямо сейчас. На самом деле мы просто останавливаемся заправиться.
— В поезде так душно, — говорю.
Фраза невинная, но у Хеймитча понимающе сужаются глаза:
— Тебе надо проветриться.
Он протискивается мимо меня и направляется по коридору в конец вагона, к двери. С трудом, но всё же открывает её, и в лицо нам бьёт снежный заряд. Хеймитч вываливается из вагона прямо на землю.
Проводница-капитолийка торопится на помощь, но Хеймитч отмахивается от неё и, пошатываясь, поднимается на ноги.
— Я только на минутку. Хочу глотнуть свежего воздуха, — добродушно говорит он.
— Извините, — говорю, — он пьян. Я займусь им.
И спрыгиваю вниз. В мокрых от снега тапках бреду вслед за Хеймитчем. Он заводит меня за последний вагон — здесь нас точно никто не подслушает — и поворачивается ко мне.
— Ну, что?
И я рассказываю ему всё: о визите президента, о Гейле, о том, что всем нам конец, если я не справлюсь со своей задачей.
Он трезвеет, его лицо в свете красных хвостовых огней кажется старше.
— Значит, ты должна справиться.
— Если бы ты только помог мне пережить эту поездку... — начинаю я, но он обрывает:
— Нет, Кэтнисс, дело не только в этой поездке.
— А в чём ещё?
— Даже если ты выпутаешься на этот раз, через несколько месяцев они нас призовут на следующие Игры. Ты и Пит будете теперь наставниками, и так каждый год. И каждый год они будут совать свой нос в ваши любовные дела и всю страну посвящать в подробности вашей частной жизни, и тебе больше ничего, совсем ничего не останется, как жить долго и счастливо с этим парнем.
Меня как громом поражает. Значит, я никогда не смогла бы быть вместе с Гейлом, даже если б захотела! И мне никогда не позволят жить одной — этот роман с Питом будет длиться до конца моих дней. Такова воля Капитолия. Ну, поскольку мне только шестнадцать, может, меня не будут трогать ещё несколько лет и дадут пожить вместе с мамой и сестрой. А потом... потом...
— Ты поняла, что я хочу сказать? — с нажимом говорит Хеймитч.
Киваю. Он имеет в виду, что у меня нет выбора, если я хочу, чтобы мои близкие и я сама оставались в живых. Я должна буду выйти замуж за Пита.
4.
Обратно в свой вагон мы плетёмся, прикусив языки. В коридоре напротив моей двери Хеймитч похлопывает меня по плечу:
— Знаешь, ведь с тобой могло бы случиться кое-что и похуже. — И уходит в своё купе, забрав с собой перегарную вонь.
Войдя к себе, стаскиваю мокрые тапочки, халат и пижаму. В комоде есть ещё, но я заползаю под одеяло в одном нижнем белье. Потом долго лежу, уставившись глазами в темноту и
