— Зелёный. А твой?
— Оранжевый.
— Оранжевый? Как волосы Эффи?
— Немного более приглушённый, — говорит он. — Скорее, как... закат солнца.
Закат... Я так и вижу его, как наяву: и диск заходящего солнца, и небо, сияющее мягкими оттенками оранжевого... Красотища. Вдруг вспоминаю печенье с тигровой лилией и — раз уж мы с Питом снова разговариваем — еле сдерживаюсь, чтобы не выложить ему всё про грозный визит президента. Но Хеймитч просил меня держать язык за зубами, так что лучше перейти к милой светской болтовне о пустяках...
— Ты знаешь, все только и твердят, что о твоих картинах. Мне даже как-то неловко, что я ни одной не видела.
— Так в чём дело, у меня ими целый вагон набит. — Он поднимается и протягивает мне руку. — Пошли.
Приятно ощущать как его пальцы снова переплетаются с моими, не для показухи, а по-настоящему, по-дружески. Мы возвращаемся к поезду рука об руку. У самой двери я вспоминаю:
— Ой, мне нужно сначала извиниться перед Эффи.
— И не бойся переборщить с лестью и комплиментами, — советует Питер.
Так что когда мы заходим в вагон-ресторан, где вся остальная компания всё ещё никак не закончит свой ланч, я рассыпаюсь перед Эффи мелким бесом. Наверно, по её мнению, всего моего угодничества едва достаточно, чтобы искупить вопиющее нарушение этикета, допущенное мной. Но к её чести надо сказать, что она милостиво принимает мои извинения. Дескать, она понимает, что мне нелегко. А её лекция о том, как важно придеживаться установленного расписания, длится всего каких-то пять минут. Похоже, я легко отделалась.
Когда с нотациями покончено, Питер ведёт меня через несколько вагонов — показать свои картины. Не знаю, чего я ожидала. Может, те же самые расписанные цветочками печенья, только в увеличенном виде. А увидела нечто совершенно другое.
На картинах Пита изображены Игры.
Вот так сразу я бы и не сообразила, если бы сама не побывала с Питом на арене. Вода, просачивающаяся сквозь щели в стенах нашей пещеры. Высохшее дно лесного озерка. Пара его собственных рук, выкапывающих коренья... Другие образы мог бы легко узнать любой: золотой Рог Изобилия; Мирта, засовывающая ножи в многочисленные внутренние карманы своей куртки; один из муттов-переродков, белокурый, зеленоглазый, несомненно, двойник Диадемы — и его страшный звериный оскал, когда он пытается достать нас...
И я... Повсюду: вот я высоко на дереве, вот ожесточённо выколачиваю рубашку о камни в ручье, а здесь лежу без сознания в луже крови... Но одно изображение я толком не могу ни к чему привязать: неясные черты моего лица просвечивают сквозь серебряную дымку, мои глаза как будто сотканы из той же дымки... Наверно, такой я представлялась Питу, когда он метался в лихорадке.
— Ну, что скажешь? — спрашивает он.
— Не нравятся! Они отвратительны! — выпаливаю я. От них разит кровью, грязью, зловонным дыханием переродка. — Я из сил выбиваюсь, всё время пытаюсь забыть арену, а ты тащишь её обратно! Тут же всё как... живое! И как ты можешь помнить весь этот ужас, да ешё с такими подробностями?
— Я вижу их каждую ночь, — тихо отвечает он.
Я понимаю, о чём речь. Кошмары были моими частыми гостями и раньше, до Игр, но теперь они мучают меня в любое время, стоит только голову на подушку положить. Тот, старый, в котором погиб мой отец, приходит теперь редко. Зато я вновь и вновь переживаю то, через что прошла на арене: мою запоздалую попытку спасти Руту; вид истекающего кровью, умирающего Пита; раздувшееся, изуродованное тело Диадемы, расползающееся под моими пальцами; страшная смерть Катона от когтей и зубов переродков. Это теперь мои постоянные спутники.
— Я тоже. Тебе становится легче? Ну, когда выплеснешь кошмар на полотно?
— Я не знаю... Думаю, что мне не так страшно засыпать по ночам... во всяком случае, так я себе внушаю, — отвечает он. — Но они никуда не деваются.
— Неужели так будет всегда? Хеймитча тоже мучают кошмары. — Хеймитч об этом не распространяется, но я уверена, что как раз поэтому он не любит спать в темноте.
— Может быть. Но для меня лучше просыпаться с кистью в руке, чем с ножом, — говорит он. — Значит, они тебе не нравятся?
— Нет. Но они великолепны. Правда. — И я не кривлю душой — они необыкновенны. Но я ни за какие коврижки больше никогда не взгляну на них. — Хочешь посмотреть, что у меня за талант? Цинна здорово поработал над ним.
Питер смеётся:
— Потом как-нибудь. — Поезд дёргается и начинает набирать ход. Пейзаж за окном постепенно меняется. — Слушай, да мы уже почти у самого Одиннадцатого Дистрикта! Пошли, посмотрим!
Мы направляемся в последний вагон. Там уютно, стоят кресла и диваны, но самое классное — это то, что окна открыты настежь и подтянуты к потолку. Ты вроде как сидишь снаружи, тебя обвивает свежий ветерок, а от вида на окружающий ландшафт просто захватывает дух. Обширные пастбища со стадами молочного скота — так непохоже на наш родной, поросший лесами дистрикт.
Мы чуть-чуть замедляем ход. Похоже, что поезд вновь собирается остановиться, но нет — это перед нами возникла изгородь. И что за изгородь! Десяти метров в высоту, поверху идут витки колючей проволоки; да по сравнению с ней наш родной забор в Дистрикте 12 — это решёточка детской кроватки. Мои глаза мгновенно оценивают основательность нижней части ограды — она состоит из огромных металлических плит. Под такими не протиснешься, на охоту не отправишься. А потом я вижу смотровые вышки, расположенные на равном расстоянии друг от друга, на них — вооружённая стража. Всё это так не вяжется с окружающим мирным пейзажем — просторными пастбищами и цветущими лугами.
— Вот это да... — роняет Пит.
Из рассказов Руты я вынесла впечатление, что законы, царящие в Дистрикте 11, куда суровее, чем в нашем. Но такого я даже не могла себе вообразить!
Начинаются бескрайние, насколько хватит глаз, хлебные поля. Мужчины, женщины и дети в соломенных шляпах, защищающих от палящего солнца, выпрямляют сгорбленные спины, поворачиваются в нашу сторону и провожают поезд глазами. Вдалеке я различаю фруктовые сады — наверно, в таких, а может, как раз в этих самых и работала Рута, собирая плоды с самых тонюсеньких веточек на верхушках деревьев. Иногда там и сям видны деревеньки с жалкими хижинами — дома в Шлаке просто великаны по сравнению с этими хибарами, — но в них нет ни одной живой души. Должно быть, во время уборки урожая каждая пара рук на счету.
Мы едем и едем, а пейзаж, практически, не меняется. Размеры Дистрикта 11 кажутся мне невероятными.
— Как ты думаешь, сколько народу здесь живёт? — спрашивает Пит. Трясу головой — откуда мне знать, в школе нам только рассказали, что он большой, и всё. Никаких данных о количестве населения. Но ведь каждую Жатву мы видим по телевизору здешних детей, собранных для жеребьёвки. Не может же быть, чтобы это были все их дети! Как же они выходят из положения? Неужели устраивают предварительные отборы? А победителей в жеребьёвке сгоняют в кучу для окончательной жатвы? Каким образом Руте «повезло» оказаться на подиуме, и никто, совсем никто не вызвался за неё добровольцем?
Я начинаю уставать от этих бескрайних просторов, от этой однообразной бесконечности. Так что когда Эффи приходит и объявляет, что пора одеваться, я с радостью подчиняюсь.
В моем купе гримёры уже наготове и сразу же бросаются наводить мне красоту. Цинна приносит прелестное оранжевое платье, затканное узором из осенних листьев. Вот, думаю, Питер будет в восторге...
Эффи проводит для нас с Питом последний инструктаж относительно сегодняшней программы. В некоторых дистриктах победители проезжают по городу под приветственные клики жителей. Но то ли потому, что городов в Одиннадцатом толком-то и нет, город у них — это просто россыпь посёлков, то ли потому, что власти не больно заинтересованы отрывать большое количество народу от работ на уборке урожая, встречи с публикой ограничиваются выступлением на площади. Площадь расположена перед Домом правосудия, большим мраморным зданием. Когда-то оно, должно быть, было красивым, но время берёт своё. Даже по телевизору можно видеть, что облупившийся фасад уже весь зарос плющом, а крыша просела. Площадь окружают такие же ветхие дома с запущенными витринами лавок, и большинство из них покинуты. Если в Дистрикте 11 и есть зажиточные люди, то они живут где-то в другом месте.
Всё наше выступление будет происходить у входа в Дом, на том, что Эффи громко величает «верандой» и что на самом деле является выложенной плиткой террасой, от которой к площади спускается мраморная лестница. Крыша, опирающаяся на колонны, защищает террасу от дождя и солнца.
Сначала нас с Питом представят публике, потом мэр произнесёт торжественную речь в нашу честь, а мы ответим на неё заранее написанной в самом Капитолии благодарностью. Если у победителя был союзник из числа трибутов данного округа, то хорошим тоном считается сказать несколько тёплых слов от своего имени. Мне надо бы сказать что-нибудь про Руту, да и про Цепа тоже, но каждый раз, когда я, ещё будучи дома, пыталась написать о них хоть пару слов, дело кончалось тем, что бумага так и оставалась девственно чистой. Не могу говорить о них спокойно, слёзы душат! К счастью, у Пита кое-что наработано, так что, если внести кое-какие изменения, его текст можно произнести как бы от нас обоих.
В конце церемонии нам вручат памятный знак — какую-нибудь декоративную тарелку или доску с надписью — и мы вернёмся в Дом правосудия, где для нас будет устроен праздничный обед.
Поезд медленно подкатывает к платформе. Цинна вносит последние поправки в мой наряд: оранжевую ленту в волосах заменяет золотым обручем и прикрепляет к платью сойку- пересмешницу, мой талисман на арене. На перроне нет никакого приветственного комитета, лишь группа из восьми миротворцев. Они провожают нас в бронированный фургон. Дверь за нами с лязгом закрывается, и Эффи фыркает:
— Можно подумать, нас всех подозревают в каком-то преступлении!
«Не всех, Эффи, — думаю я. — Только меня!»
Фургон останавливается у заднего крыльца Дома правосудия, и нас выпускают. Торопимся войти внутрь. Мой нос улавливает восхитительный запах готовящегося для нас обеда, но этот аромат не может заглушить затхлого запаха плесени. Нам не дают времени толком осмотреться по сторонам, прямиком направляя нас к главному входу. В это время снаружи начинают играть гимн. Кто-то цепляет мне микрофон. Питер берёт меня за руку, массивная дверь со скрежетом отворяется, и мэр представляет нас собравшимся на площади.
— Улыбаемся, улыбаемся! — Эффи даёт нам тычка в спину, и ноги несут нас вперёд.
«Ну вот. Теперь я должна убедить всех и каждого, что я без ума от Пита»,
Нам громко хлопают, но оваций не устраивают — совсем не то, что в столице, где публика вдобавок ещё и кричит, вопит, свистит и топает ногами. Мы проходим сквозь затенённую, крытую часть веранды и оказываемся на верху большой мраморной лестницы, под ослепительно ярким солнцем. Когда я, наконец, прозреваю, то вижу, что здания вокруг увешаны длинными полотнищами. Дома находятся в жалком состоянии, и власти постарались прикрыть это убожество транспарантами. Площадь забита людьми, но это только крохотная часть огромного населения дистрикта.
Как обычно, у подножия подиума возведена специальная платформа для семей погибших трибутов. На месте, предназанченном для семьи Цепа, я вижу лишь сгорбленную старуху и высокую крепкую девушку, должно быть, его сестру. А вот на месте, где стоит семья Руты...
Я не готова стать лицом к лицу с её семьёй. Здесь родители Руты, в их глазах — скорбь и неизбывное горе. Пятеро младших детей, так похожих на неё: то же хрупкое телосложение, те же лучистые карие глаза... Словно стайка маленьких тёмных птичек.
Аплодисменты утихают, и мэр выдаёт речь в нашу честь. Две маленькие девочки подходят к нам с букетами, которые больше их самих. Питер декламирует свою часть ответного
