даже в старом городе, и женщины дурного поведения спят в своих притихших домах, когда жизнь в «Маршико» только пробуждается.
Там собираются люди, которым ночные духи не дают сомкнуть глаз до самого утра, те, у кого достаточно денег, чтобы не тревожиться о грядущем дне, или те, у кого осталось не так уж и много этих грядущих дней, чтобы тревожиться о деньгах. Туда приходят также музыканты и певцы из дешевых увеселительных заведений, чтобы выпить, закусить и послушать других певцов и музыкантов, еще более убогих, чем они сами.
— Поистине странен этот мир, — мягко заметил старец Хусейн, торговавший сурьмой.
— Поистине переменчив этот мир, — вздохнул Абдалла, слепой рыбак. — Когда глаза у меня были зрячие, я каждое утро приходил в порт, но ни разу не видел этой таверны. — Он повернул голову к Баширу и попросил: — Продолжай, сын мой.
И маленький горбун продолжил свой рассказ:
— Итак, мы шли мимо «Маршико». Окно таверны, как всегда, было открыто. Хозяин, которого я хорошо знаю (да и есть ли кто-нибудь, кого я не знаю в ночном Танжере?), выводил мелком цифры на грязной деревянной стойке. В таверне, как обычно, торчали испанцы, арабы, мальтийцы и евреи, все очень бедные, и одна толстушка испанка, всегда веселая и пьяная, известная своей беспутной жизнью. И еще была там другая испанка, худенькая, грустная и тоже очень пьяная. Время от времени какой-то испанец танцевал с одной из них, а другая в этот момент хрипло распевала; ее горло было обожжено огненными напитками, которые Аллах в своей мудрости запрещает нам пить.
Все было так, как всегда на исходе ночи; я, стало быть, намеревался продолжить путь с Омаром и Айшей. Но вдруг я услыхал голос Маноло, запевшего фламенко. И тогда я, словно завороженный, переступил порог таверны.
Будь люди справедливы, Маноло скорей, чем кто-либо иной, должен был бы купаться в славе и богатстве. Потому что никому не дано вкладывать в свой голос столько души и грусти. Но он очень некрасив и к тому же болен. Шея у него давно обезображена опухолью, глаза навыкате, приступы часто валят его с ног. Он не может работать каждый вечер. Поэтому его никто не нанимает. Он вечно голоден и, хоть еще вполне молод, выглядит стариком. Когда он поет на улицах или в «Маршико», люди забывают обо всем на свете. Потом они качают головой и говорят: «Бедняжка! Как он болен!» А мне так и хочется им крикнуть: «Если б он не был так болен, он бы не пел так прекрасно!»
Хорошо я знал и гитариста, который обычно подыгрывает Маноло. Этот негр, приземистый и толстый, всегда носит рваное пальто, грязную шляпу и большие черные очки. Не такой уж он хороший гитарист, однако понимает, что Маноло — замечательный певец, и, когда играет для него, старается изо всех сил. И еще он ему прислуживает и заботится о нем.
Исполнив два фламенко, Маноло закашлялся и направился вместе с гитаристом к стойке — попросить сосисок и вина. Одна из испанок, та, что была старая и толстая, в слезах обняла его.
Тут только я очнулся. Надо признаться, что, когда Маноло перестает петь, я еще какое-то время витаю где-то, — так вот, я очнулся и увидел в глубине зала своего друга Флаэрти. Он поселился в Танжере еще до моего рождения, и он совсем не гордец и интересуется всем в городе. Вы непременно его где- нибудь да встречали. В касбе[4] или, может быть, в одной из кофеен на Малом базаре. Или же здесь, на Большом базаре, ведь он очень любит базары под открытым небом.
Нетерпеливые голоса прервали Башира.
— Не тот ли это иностранец, здоровенный такой, сильный, с седеющими волосами и длинными рыжими усами? — спросил Абд ар-Рахман.
— Тот, что ходит всегда с непокрытой головой? — добавил Мухаммед, уличный писец.
— Он часто просит меня отнести букеты в город, — прокричал Ибрагим, продавец цветов.
— Он очень добр, хоть вид у него и свирепый, — заметил старец Хусейн.
На каждую реплику Башир отвечал утвердительным кивком. Потом сказал:
— Да. Именно таков мой друг Флаэрти. Мы с ним прекрасно ладим. Он любит слушать всякие истории, но еще больше любит рассказывать. Он знает их великое множество, да таких чудесных, ведь он плавал по семи морям.
— А что он здесь делает? — неожиданно для себя самого вмешался Сейид, уличный чтец.
— Я как раз это и намерен сообщить, — мягко ответил Башир. — И я счастлив видеть, что даже ты, о Сейид, человек образованный, проявляешь некоторый интерес к рассказу уличного мальчишки.
И он продолжил:
— Мой друг Флаэрти зарабатывает на жизнь тем, что описывает все необычайное в Танжере. Как только он узнает какую-нибудь новость, он сообщает о ней в английские газеты. Но сам он не англичанин, он прибыл с другого острова, в другом море, очень далеко отсюда, который называется Ирландия. Там много великолепных лошадей, много мужчин и женщин с рыжими волосами и много привидений.
При этом слове все присутствующие женщины сделали подобающие знаки, чтобы оградить себя от злого рока. Многие мужчины тайком сделали то же самое.
И Башир продолжил:
— Уж не знаю почему, но всякий раз, как мой друг Флаэрти меня видит, он весело подмигивает мне, будто предлагает заодно с ним посмеяться над остальными людьми.
Увидев меня в «Маршико», он опять подмигнул мне, но на этот раз как-то значительнее, чем обычно. По этому подмигиванию и еще по его разгоряченному лицу я понял, что он выпил слишком много тех напитков, которые Аллах запрещает правоверным и к которым столько европейцев пристрастились на свою погибель.
Господин Флаэрти был не один. С ним сидели две иностранки. У одной из них, совершенно седой, но державшейся очень прямо, жгучие черные глаза так и полыхали каким-то зловещим огнем. Другая была молода, и ее красота, о друзья мои, изумляла взор.
Одеты они были, обе, необычайно изысканно и богато. Сразу становилось понятно, что в обществе неверных они занимают высокое положение.
В этом месте рассказа среди слушателей поднялся такой гам, что вначале Башир ничего не мог разобрать. Но понемногу ему удалось расслышать тех, что сидели прямо перед ним.
— Я никогда не слыхал и никогда не читал о подобном бесстыдстве, — говорил Сейид.
— Да на что это похоже — две порядочные женщины сидят в столь неподобающее время в грязной таверне? — изумлялся бездельник Абд ар-Рахман.
— С нищими музыкантами и уличными девками? — кричал Мухаммед, уличный писец.
— Мир, право же, очень странен, — говорил старей Хусейн.
— Мир переменчив, мир переменчив, — повторял слепой Абдалла.
— Молодая красивая женщина ранним утром одна, без мужа! — простонала Зельма-бедуинка. Ее взор был полон восхищения.
Башир что было сил прокричал:
— Верьте мне, верьте, о братья мои правоверные! Я говорю лишь то, что видели мои глаза. И не удивляйтесь ничему, когда речь идет о неверных: их обычаи иной раз смахивают на безумие.
И вот две пьяные испанки вдруг начали оскорблять друг друга, а потом и драться. Хозяин уже готов был выйти из-за стойки, чтобы разнять их, когда вмешался другой мужчина. Это был мальтиец, безработный, он привык иметь дело с женщинами дурного пошиба. Он залепил пощечину старшей и повел танцевать ту, что помоложе. Танцевал он отвратительно. Однако обе иностранки, вместо того чтобы возмутиться, явно забавлялись происходящим.
Они что-то сказали моему другу Флаэрти. Тот подмигнул мне, засмеялся в свои рыжие усы и подал знак гитаристу. Гитарист принялся наигрывать какую-то быструю мелодию. Толстая испанка тотчас захлопала в ладоши, а мальтиец стал танцевать еще отвратительнее. Дамы одарили его множеством песет.
В этот момент в «Маршико» зашел еще один мой друг — старый маленький еврей, но не из наших евреев, которые, как и их отцы и отцы их отцов, родились в Танжере. Нет, старый Самуэль был из переселенцев, приехавших сюда прямо перед войной из тех мест Европы, где евреев подвергали гонениям и даже истребляли. Танжерские евреи не считают их своими братьями и не помогают им. Самуэль был очень беден, когда приехал сюда, — таким же, если не большим бедняком, он и остался. Он зарабатывает
