После полудня, хорошенько подкрепившись на кухне, я вновь отправился на луг; Дэзи в это время по настоянию бабушки обычно отдыхала. Белый ослик с седлом на спине и лентой вокруг шеи по-прежнему был там. Я залюбовался им: какой он упитанный, как лоснится его шерстка! Видно, кормят его очень хорошо. Однако ослик, мне показалось, скучал. Улегшись на землю, он изредка лениво пощипывал густую сочную травку, потом вставал, делал несколько шагов, снова ложился и снова вставал, чуть шевеля большими тонкими ушами, позади которых были семиконечные звездочки. А то вдруг принимался реветь, даже не напрягая голоса, отчего рев был похож на зевоту. Я отметил, что по его внешнему виду, по выражению глаз можно судить о его настроении и что не только красотой, но и умом белый ослик превзошел своих сородичей.
«Ему хочется с кем-нибудь поиграть, — решил я. — Он будет мне рад, и мы порезвимся вволю». Я направился к нему, предвкушая, как сяду на ослика, которому впору возить принца.
Заметив мое приближение, ослик отскочил в сторону. Я подошел к нему — он снова кинулся прочь. Сначала я подумал, что он затевает игру, но когда он ускакал в третий раз, а потом обернулся и посмотрел на меня, я понял, что он вовсе не собирается играть. Но я все-таки опять подошел к нему, и тут он резко повернулся и лягнул меня. Я ловко уклонился от удара и, рассердившись, ухватил его за повод. Ослик упал на землю, увлек меня за собой и, навалившись, принялся бить копытами.
К счастью, трава была густой и мягкой, и я не ушибся при падении; однако ослик, хоть и молодой, но уже довольно сильный, причинил мне боль. Я вынужден был бросить повод. Ослик встал и не спеша отошел, поглядывая в мою сторону. По его умным выразительным глазам я догадался: он считал, что я его недостоин. «Я — маленький господин, — казалось, говорили его глаза, — и привык к роскоши, а от тебя слишком пахнет бедностью. Я презираю тебя».
Никогда, о друзья мои, никогда я не испытывал подобного унижения, разочарования, и я не знаю, что бы я сделал с окаянным осликом, если бы не увидал вдалеке Дэзи в сопровождении дикого Банго. Я проворно вскочил на ноги и оправил измятую одежду. Но в моем воображении то и дело возникала несносная девчонка верхом на ненавистном ослике, и оба они насмехались надо мной. Я подбежал к кактусам, растущим по краю луга, отломил две очень острые колючки и сунул их ослику под седло так, что стоило чуть надавить сверху, и они сразу же вонзились бы в тело.
«Что ты здесь делаешь?» — спросила Дэзи; в ее голосе чувствовалась надменность и подозрительность.
«Я учился держать тебе стремя», — спокойно ответил я.
Однако помогая ей сесть в седло, я нарочно сделал так, чтобы она плюхнулась в него со всего размаху.
Какой-нибудь обыкновенный осел, друзья мои, каждый день битый и колотый железным острием, даже не почувствовал бы, что в теле у него колючки. Но у белого ослика шкура была такая нежная, что он обезумел от боли. Он помчался как стрела, прыгая и лягаясь на скаку, и вскоре Дэзи, перелетев через его голову, словно тюфяк, свалилась на траву. В душе я рассмеялся, тем не менее бросился к ней, делая вид, что очень встревожен и тороплюсь ей помочь. Посмотрев на меня, Дэзи, должно быть, заподозрила, что я неискренен, оттолкнула меня и поднялась сама. «Мерзкий осел, — яростно прошипела она. — Тебя продадут первому встречному. Сегодня же».
Вмиг у меня пропала охота смеяться: я почувствовал, что именно так и будет. И все же я надеялся в один прекрасный день подружиться с дивным осликом. А пока все было кончено: я упустил последнюю возможность.
Тут Абдалла, слепой рыбак, сказал Баширу:
— Зрячий человек не должен терять надежду вновь увидеть то, что ему нравится.
— Аллах велик! Аллах всемогущ! — благоговейно прошептал старец Хусейн, продавец сурьмы.
Толпа повторила священные слова.
И Башир продолжил:
— Дэзи ушла, запретив мне показываться ей на глаза. Она сгорала со стыда и ненавидела меня за то, что я стал свидетелем ее смешного падения. Я был уверен, что и меня выгонят в тот же день, поскольку я находился в поместье только для того, чтобы развлекать Дэзи. Однако леди Синтия решила иначе. Она велела мне остаться и, ничего не объясняя, позвала араба портного, который тщательно обмерил меня. Затем леди Синтия — вот уж странная женщина! — посмотрела на меня, как мне показалось, с некоторым уважением и произнесла: «Теперь, когда тебе удалось избавиться от Дэзи, можешь жить так, как тебе хочется».
И она распорядилась, чтобы слуги позволяли мне гулять, где только я не пожелаю — в садах, в зоопарке, — и даже заходить в чудесный домик.
Вот тогда-то, друзья мои, и настала самая изумительная пора в моей жизни. Мне не нужно было заботиться о пропитании: я ел такие яства и в таком количестве, что мой желудок день и ночь ликовал от счастья. Я мог, когда угодно, сытый и довольный, растянуться вблизи фонтанов; когда солнце нещадно палило, я ложился в тени смоковниц и джакаранд. Часами наблюдал я за самыми диковинными животными и птицами, оперение которых сверкало и переливалось на солнце, подобно драгоценным камням. И даже двери роскошного особняка были для меня открыты.
Сказать по правде, не я один пользовался такой свободой. Множество собак, кошек и даже маленьких обезьянок резвились в комнатах, лежали в креслах, нежились на дорогих коврах. Но что им с того, этим неразумным существам? Я же благодаря предоставленной мне свободе часто становился свидетелем необычайных событий. Подумать только: я каждый день видел людей, которые в иных обстоятельствах не позволили бы мне приблизиться к ним ближе, чем на тридцать локтей. Леди Синтия принимала у себя лишь очень знатных и влиятельных особ: англичан из родовитых семей, испанских принцев, видных французских сановников, министров семи стран, управляющих Танжером, господина Буллерса, крупного торговца золотом, и даже — да, друзья мои, — даже начальника полиции в очень красивом мундире и блестящих сапогах с острыми шпорами.
Когда Башир упомянул шефа полиции, слушатели разом содрогнулись: этот человек, командующий огромным штатом бельгийских, французских, испанских и арабских полицейских, олицетворял закон и внушал панический страх простому люду.
— Ты уверяешь, что часто видел его? — недоуменно воскликнул Сейид, уличный чтец.
— И находился с ним в одной комнате? — уточнил бездельник Абд ар-Рахман.
— Я стоял к нему ближе, чем сейчас стою к вам, — ответил Башир.
— Но как тебе удалось выдержать его взгляд и при этом не умереть от страха? — поинтересовался красавец Ибрагим, продавец цветов, который иногда наряду с гвоздиками и розами приторговывал еще и гашишем.
— Да он такой же, как все: сам как огня боялся леди Синтии. Так что мне уже был не страшен, — ответил Башир и продолжил свой рассказ:
— В этом доме животных ценили гораздо выше, чем людей, будь они даже хозяевами Танжера. Надо было видеть, друзья мои, как многие богатые влиятельные особы, желая угодить леди Синтии, ласкали какого-нибудь старого немощного пса или гадкую обезьянку. И со мной они обращались так же, потому что я был для них чем-то вроде любимого зверя хозяйки. Я мог бы, клянусь вам, укусить начальника полиции, а он в ответ лишь погладил бы меня.
Несмотря на все развлечения и удовольствия, несмотря на красивую одежду и изысканную еду, я не чувствовал себя совершенно счастливым. И никак не мог взять в толк — почему. Но благодаря моему другу Флаэрти я наконец понял, в чем дело.
У господина Флаэрти нет ни богатства, ни знатности, ни титула, ни власти. Но он, думается мне, в курсе всего, что происходит на свете. К тому же он прекрасный рассказчик и умеет развеселить даже самых угрюмых людей. Еще он может влить в себя невероятное количество огненных напитков. Поэтому леди Синтия всегда привечала его и как-то по-особенному к нему относилась: порой приглашала на обеды только его одного и никого больше.
Однажды он пришел в очередной раз; увидев меня, подмигнул и улыбнулся в рыжие усы. И в ту же минуту я вспомнил наши дневные и ночные прогулки в порту и по улицам старого города, наши встречи на террасах кофеен на площади Франции, в касбе и на Малом базаре. Вспомнил я и Омара с Айшей, и других уличных ребятишек, и постоялые дворы, и улицу Ювелиров. И я подумал: как все-таки хорошо быть
