связывать со мной, и я никогда не прощу себя за то, что стал их причиной!
– Нет и еще раз нет, – твердо ответила Эжени, – я решила любить лишь тебя одного и считала бы себя несчастнейшей из женщин, если бы была вынуждена обзавестись супругом. Мне, – продолжала она горячо, – мне соединиться с кем-то посторонним, кто, не имея, подобно тебе, двойных оснований любить меня, станет приноравливать меня к своим мнениям и, что еще страшнее, к своим желаниям! Покинутая и презираемая им, кем стану я впоследствии? Недотрогой? Святошей? Потаскухой? Нет уж, увольте! Предпочитаю оставаться твоей возлюбленной, друг мой. Да, мне в сто раз милей любить тебя, нежели быть принужденной играть в свете одну из этих жалких ролей. Что же явилось поводом всех этих разбирательств? – язвительно говорила Эжени. – Знаешь ли ты, мой друг, где кроется причина? В твоей жене, в ней одной, в ее непримиримой ревности. Не сомневайся – вот откуда исходят невзгоды, которыми нам угрожают. Ах! Я не осуждаю ее за это; все просто, понятно: на что только не пойдешь ради того, чтобы удержать тебя. Разве что-то остановило бы меня, будь я на ее месте и попытайся кто-нибудь отнять у меня твое сердце?
На удивление растроганный, Франваль вознаградил свою дочь лавиной поцелуев. Она же, вдохновленная преступными ласками и еще более усугубляя ожесточение своей души, с непростительной опрометчивостью рискнула заметить отцу, что существует лишь одно средство ослабить наблюдение за ними обоими – найти любовника для ее матери. Замысел увлек Франваля. Однако куда более жестокий, чем дочь, и желавший исподволь взрыхлить почву для ненависти, ростки которой уже были посеяны в ее неискушенном сердце, он ответил, что такая месть представляется ему слишком мягкой, найдется немало более сильных средств сделать несчастной женщину, досаждающую своему мужу.
Так прошло несколько недель, в течение которых Франваль с дочерью наконец придумали, как довести до отчаяния добродетельную супругу этого чудовища, рассудив, что, прежде чем переходить к действительно недостойным делам, следует сначала все же испробовать интригу с любовником, которая не только послужит поводом для всех последующих шагов, но и, в случае успеха, вынудит госпожу де Франваль вместо чужих проступков заняться своими собственными, и уж ей не дадут укрыть их. Для осуществления этого плана Франваль, перебрав всех молодых людей из своего окружения и хорошенько поразмыслив, обратил свой взор на Вальмона, как нельзя более подходящего для такого рода услуги.
Вальмону было тридцать лет; блистательный, остроумный, с богатым воображением, абсолютно беспринципный – словом, вполне способный исполнить предназначенную ему роль. Однажды, пригласив Вальмона на обед, Франваль, когда они вышли из-за стола, завел с ним беседу.
– Друг мой, – начал он, – я всегда считал вас достойным моего доверия, и вот настало время убедиться, что я не ошибался... Мне потребуется доказательство твоего доброго отношения, доказательство весьма деликатного свойства.
– О чем идет речь? Объяснись, мой милый, и ничуть не сомневайся в моей готовности быть тебе полезным!
– Как ты находишь мою супругу?
– Прелестная женщина. Не будь ты ее мужем, я бы уже давно стал ее воздыхателем.
– Подобная щепетильность делает тебе честь, Вальмон, однако в случае со мной она излишня.
– О чем ты говоришь?
– Сейчас я удивлю тебя... Именно оттого, что ты ко мне расположен, как раз потому, что я к тому же являюсь мужем госпожи де Франваль, я и настаиваю, чтобы ты стал ее любовником.
– Ты что, сумасшедший?
– Нет, скорее странный, своенравный. Для тебя не новость, что таков мой характер... Я желаю устроить падение добродетели и имею твердое намерение содействовать тому, чтобы поймал ее в ловушку именно ты.
– Какое сумасбродство! Что за причуды!
– Ни слова более: это плод зрелого размышления.
– Итак, ты хочешь, чтобы я сделал тебя рогоносцем?
– Да, хочу и настаиваю на этом, и перестану считать тебя другом, если ты откажешь мне в такой любезности. Я стану содействовать тебе, укажу удобные моменты, продлю их; ты ими воспользуешься, и, как только я удостоверюсь, что добился своего, упаду тебе в ноги, благодаря за оказанную услугу.
– Франваль, не дурачь меня: за всем этим явно кроется нечто необычайное. Я ничего не предприму, пока всего не узнаю.
– Да, но, по-моему, ты немножко щепетилен, и я подозреваю, что разум твой еще не готов принять все то, о чем я говорю. И эти рыцарские предрассудки... бьюсь об заклад, я определил точно? Когда я все тебе расскажу, ты задрожишь, как перепуганный ребенок, и откажешься от дела.
– Задрожу! Я удивлен, что ты так мало меня ценишь: так знай же, мой милый, нет на свете ни одного безрассудства, сколь бы неподобающим оно ни казалось, способного хоть на миг смутить мое сердце.
– Вальмон, присматривался ли ты когда-нибудь к Эжени?
– К твоей дочери?
– Или моей возлюбленной, если тебе так больше нравится.
– Ах, разбойник! Как я тебя понимаю!
– Ну вот, теперь я впервые вижу, что ты проницателен.
– Как, ты в самом деле влюблен в свою дочь?
– Да, друг мой, подобно Лоту; я всегда глубоко почитал священные книги и всегда был убежден, что, подражая их героям, можно завоевать небеса! Ах, друг мой, и безумие Пигмалиона меня больше не удивляет... Разве не полна подобными соблазнами вся вселенная?
Разве не с этого пришлось начать заселение мира людьми? И отчего то, что прежде злом не почиталось, вдруг станет считаться таковым теперь? Что за бессмыслица! Привлекательной особе запрещено вводить меня во искушение лишь оттого, что я имел неосторожность произвести ее на свет? Выходит, то, что призвано еще теснее связать меня с ней, послужит причиной моего от нее отдаления? И это потому, что она похожа на меня, что в жилах ее течет моя кровь? И именно на ту, что соединяет в себе все, на чем зиждется самая пылкая любовь, я буду взирать с холодным равнодушием? Ах, какой бред, какой вздор! Оставим глупцам эти нелепые доводы: они не остановят души, подобные нашим. Всевластие красоты и священные права любви превыше людских условностей. Свет любви и красоты побеждает их, подобно солнечным лучам, очищающим землю от сумрака ночных туманов. Растопчем эти чудовищные предрассудки, ибо они извечные враги нашего счастья: если порой они прельщают наш разум, то за это всегда приходится расплачиваться отказом от самых приятных наслаждений. Так отречемся же навеки от предрассудков!
– Ты меня убедил, – ответил Вальмон, – и я с легкостью соглашусь – твоя Эжени должна быть восхитительной любовницей: ее красота более живая, чем у ее матери. И пусть она начисто лишена присущей твоей жене томности, при виде которой сладострастие овладевает душой с такой силой, зато есть в ней та самая пикантная острота, молниеносно покоряющая нас и делающая всякое сопротивление бесполезным. Одна делает вид, что уступает, другая – требует. То, что одна позволяет, другая – преподносит, а мне это представляется куда более привлекательным.
– Ты, кажется, забыл, что я отдаю тебе не Эжени, а ее мать.
– Чем же ты объяснишь свои действия?
– Жена моя ревнива, она меня стесняет, следит за мной, хочет выдать замуж Эжени; чтобы успешнее прикрыть мои грехи, необходимо заставить ее совершить собственные. То есть ты должен ею овладеть, позабавиться с ней какое-то время, затем предать ее. Я застаю тебя в ее объятьях... Караю ее, либо под страхом разоблачения заставляю ее молчать во имя сокрытия наших обоюдных грешков... Но только никакой любви, Вальмон, не теряй хладнокровия: поработи ее, но не позволяй обуздать себя. Если в эту историю вмешается чувство, мои планы полетят ко всем чертям.
– Тебе нечего опасаться: это была бы первая женщина, которой удалось взволновать мое сердце.
Итак, двое негодяев условились о сделке, и было намечено, что через несколько дней Вальмон затеет разговор с госпожой де Франваль, заручившись позволением не гнушаться ничем для достижения успеха, вплоть до раскрытия любовных похождений Франваля как самого действенного средства склонить эту честную женщину к отмщению.
Эжени, посвященная в этот замысел, необычайно оживилась. Это порочное создание осмелилось
