прорезала сверху донизу его незыблемую веру в великую правоту и предвечный, необъятный смысл Бога. И тогда подумал он в первый раз, что жизнь слишком сложна, велика и странна для его слабого ума, что среди блеска и треска ее огней он теряет истинный свет и что только одиночество, сосредоточенное углубление в душу свою дали бы ему снова ясность и крепость в вере, пошатнувшейся в нем от жалости.
Мысль эта, еще смутная и неопределенная, легла ему на душу.
VIII
Всякий раз, когда Марья Николаевна видела Ланде, что-то чистое и кроткое овладевало ею и согревало душу, как ясный и тихий свет утра. Случалось ли ей раздражаться, скучать, смутно и жадно желать чего-то, она успокаивалась тотчас же, как только встречала Ланде, с его детскими, доверчивыми, добрыми и ясными глазами.
И это чувство доверчивого и ясного спокойствия с особенной силой овладело ею в один ясный и теплый вечер, почти через месяц после приезда Ланде, когда они вдвоем пошли гулять за город.
Сейчас же за последними, крепко придавленными к земле домами окраины начинались волны сыпучего и белого песка. Солнце заходило где-то сзади, и их длинные тени, неестественно высоко поднимая длинные ноги, шагали впереди, точно указывая им дорогу, как бесконечные черные стрелы. Далеко на буграх, в пустом поле, отчетливо вырисовываясь на синем небе и ярко освещенный низким солнцем, сидел человек.
- Это Молочаев, - сказала Марья Николаевна.
Ясно было видно, как художник что-то делал над маленьким, комично стоявшим на тоненьких колких ножках, белым мольбертиком.
- Нравится вам Молочаев? - спросила Марья Николаевна, и чувство которое было в ней, радостно ждало именно того спокойного и доброго ответа, какой, как ей казалось, мог давать всегда один Ланде.
Ланде улыбнулся.
- Мне все нравятся... - сказал он. - Все люди в сущности одинаковы, и кто любит человека вообще, тот любит всех и каждого...
- Но ведь бывают же люди хуже и лучше?
- Нет, не думаю... Это только так кажется тогда, когда мы начинаем оценивать человека не по хорошим чувствам, которые есть в каждом человеке, каков бы он ни был, а по отношению его к тем фактам, которые с нашей личной точки зрения представляются нам хорошими... Это ведь несправедливо... Надо быть очень уверенным в своей непогрешимости, чтобы так судить!.. Да... У всякого есть любовь, доброта, деликатность, честность, самоотвержение - все, чем богата душа человека. Только условия жизни людей неодинаковы, и оттого чувства эти направляются не в одну сторону... Но никому не доставляет удовольствия быть так просто, ради чувства, злым, завистливым, жестоким, жадным...
- А мне иногда доставляет удовольствие быть жестокой... - задумчиво возразила Марья Николаевна.
Ланде с ласковой нежностью посмотрел сбоку на ее тонкую, выпуклую фигуру и нежный, прозрачный профиль, всегда казавшийся грустным, каким бы ни было в действительности выражение ее лица.
- Ведь это мучительное болезненное наслаждение... - сказал он. - А истинной, спокойной и светлой радости от жестокости не испытывает самый закоренелый злодей, если только он не душевнобольной, то есть уже не человек. Всякому человеку надо что-нибудь любить, жалеть, для чего-нибудь жертвовать собою; вечно он создает себе Бога, ибо Бог в душе его. И не его вина, если жизнь направляет его чувство не по настоящему пути... Это все от внешних условий, от того русла, в которое вольется случайно жизнь. Вот и Молочаев... ведь он страстно любит свое искусство, красоту; я знаю, что он пойдет на всякие подвиги и жертвы для него. Значит, есть в нем способность, и даже громадная способность, любить. Другой случай, иной толчок - и его громадная любовь направится в другую сторону и из этого же, на вид... с нашей точки зрения, узкого, пустого художника - выйдет подвижник, человеколюбец... все!
- Вы верите в людей! - тихо сказала Марья Николаевна.
- Верю! - твердо ответил Ланде.
- Что вам дает такую веру? - тихо спросила Марья Николаевна, почему-то стыдясь своего вопроса.
- Вера в Бога! - тем же тоном, как бы продолжая, ответил Ланде. - Я верю, чувствую, что дух Божий, брошенный Богом в хаос для создания себе подобного, проходит сквозь человека навстречу желанию божьему, проходит сквозь ужасную, титаническую творческую муку, проходит, чтобы облегчить великое одиночество Божие... Я не могу этого выразить, но я верю в человека, как в начало Будущего... Верю!
Ланде замолчал в сильном волнении, нервно улыбаясь, светя глазами, влажными и блестящими, и ломая худые, слабые пальцы.
Волнение его странно сообщилось девушке.
- А смерть? - со смутной надеждой и тревогой спросила она, отвечая своим мыслям.
- Боитесь ли вы смерти? - спросил вместо ответа Ланде.
- Боюсь! - протяжно ответила Марья Николаевна; услышала свой голос и засмеялась.
И смех ее чисто и звонко отдался в маленьком, молодом бору, к темно-зеленой полосе которого они медленно подходили.
- Нет, не бойтесь! - радостно засмеялся и Ланде. - И нельзя бояться самой смерти... Ничто в мире не боится самой смерти, боится только человек и боится не ее, а неизвестности... Страх смерти - это усталость слабого ума, измучившегося в бессильных стараниях преждевременно проникнуть в тайну. А он бы и не вынес ее, несовершенный... Смерти нет... я верю!
Они вошли в смолистый сумрак первых пушистых зеленых елочек. Под ними было темно и казалось, что уже вечер. Иглистые веточки тихо покачивались над зеленой травой у дороги. Какая-то птица неслышно порхнула вниз между корней.
- Вы, значит, верите в загробную жизнь? - с детским непоследовательным любопытством спросила Марья Николаевна.
- Я только чувствую, что не могу бесследно уничтожиться... - ответил Ланде, не удивляясь ее вопросу. - Но что это будет, я не знаю. Рассуждать и представлять себе человек может только то, что в пределах его настоящего бытия, его теперешнего разума и ощущения. Нельзя представить себе вечную жизнь, ибо это вне нашей телесной жизни: тело не вместит и притянет к себе, умалит до своих размеров... Можно только предчувствовать.
- Я не понимаю... - робко отозвалась девушка. - Если она есть, то это странно...
- Нет, не странно. Что же странного в том, что вы не в силах объяснить себе великого предчувствия, когда даже чувства, заключенные в самом теле нашем, мы не можем объяснить себе... Что такое любовь?.. А ведь это не странно вам?
- Любовь? - чутко откликнулась девушка. - Да, любовь!.. - тихо повторила она.
- Вечность и бесконечность самые великие свойства Духа Божия... мечтательно говорил Ланде. - Еще так далек человек от восприятия этих последних тайн... А когда наст...
- Кто это? - испуганно сказала Марья Николаевна и остановилась.
Два человека вышли из-за кустов им навстречу. Их выпуклые, мягко-пестрые фигуры неслышно ступали по сырой земле в зеленом, влажном сумраке бора. Они подходили, не торопясь, даже тихо, и опустив руки, но было в них что-то особое, тревожное и страшное, как скрытая угроза.
Ланде спокойно поднял голову и посмотрел на них.
- Ткачев! - громко и удивленно сказал он.
Не доходя нескольких шагов, люди остановились и исподлобья оглянулись назад и кругом. И это беспокойное оглядывание в ясном и тихом сумраке было неестественно и страшно.
- Бежим! - с ужасом шепнула Марья Николаевна над ухом Ланде.
Он не узнал ее голоса, приниженного и сухого, и с удивлением оглянулся на нее.
Ткачев, черный и сухой, в рваном пиджаке поверх рубахи, остался на месте; а другой, неизвестный, ловкими босыми ногами легко подошел к ним, и Марье Николаевне на всю жизнь почему-то ярко и страшно врезались в глаза его босые, далеко расставленные пальцы, между которыми попадали иголки нежно- зеленой травы.
- Не будет ли на косушку? - развязно и хрипло сказал человек, протягивая большую руку.
Марья Николаевна судорожно ухватилась за локоть Ланде и прижалась к нему. Ткачев не шевелился.
- Ну? - угрожающе повторил босой.
