- Погоди ты... дай отдышаться... Больно горячо...
- Да разве это пар? Из трубы хера ли это за пар? Мокрый да вонючий...
- А тебе б в Ряю жить, да чтоб у святых ноги не повели...
- Вот в Ульяновской губернии, там они так не парятся...
- Какая тебе Ульяновская губерния? Балда ты огуречная... В Симбирской губернии... Это теперь она Ульяновская. Область...
- У меня вон дедушка восемьдесят шесть лет, а сам еще в баню ходит. И обязательно парится...
- Это и у меня дедушка ходил. Восемьдесят девять было...
- А что? Помер?
- Год уж ему... Так тихо, спокойно умер. Только вздохнул разок, и все... А день-то был, пенсию носили... Только он умер, минут пятнадцать почтальонка пенсию несет... Я-то уж в окно вижу, она идет. Она где чай выпьет, где кофий выпьет, где ей двадцать копеек за пенсию дадут, где что... Вот и шляется, долго не идет. И вот, гляжу, она идет, а он еще тепленький... А я его так на бочок положил. Так-то сделал, будто он спит. Она заходит. Я его за плечо подергал; 'Дедушка, дедушка!' Он, будто, ничего... Говорю ей: 'Может, вы без росписи выдадите?' - 'Нет', - говорит. Такая вредная попалась. Ну, я еще его подергал: 'Дедушка, дедушка, вставай!' Он - ничего... Я говорю: 'Болеет он у нас... Может быть, дадите?' - 'Нет', - говорит. Ну, что делать?.. Дернул я его еще разок. 'Ах, ты, говорю, - ведь он умер...' - 'Ах', - говорит. 'Ну, ведь, - говорю, - он ведь только что умер'. 'Не могу, - говорит, - дать'. - 'Ну, - говорю, может, вас пять рублей устроит?' Пять рублей ее устроили...
- Да, как помрешь, так уж тебе ни пенсии не надо, ничего...
- А может, ему чего и надо, да ведь уж он не скажет тебе...
- Душа-то, ведь она куда-то девается... Может, не в Рай и не в Ад, а все ж куда-то...
- Или вот еще толкуют, говорят: кто был раньше - яйцо али курица?.. Так ежели она, курица, будет, она сколько тебе яиц накладет?.. Или вот страус... У него яйцо - во! - с твою голову...
- Да, природа, она есть природа...
- А вот ты мне скажи, из чего комар создался? Он тут у уха пищит, пищит, так и лезет...
- Он пищит, по-своему визжит. Своих созывает.
- Да, каждый по-своему кричит. Бык по-своему, курица по-своему, и вон петух - по-своему... Пошли, что ли?
- Погоди, дай взвеситься... Это с какой же руки тут считать? Это что же у меня - девяносто?..
- У тебя-то девяносто?
- Известное дело - бараний вес...
- А он пол-литра выпил, вот тебе и полкило весу...
- Он у нас не пьет.
- Что ж он татарин, что ли?
- Это раньше татары не пили. Теперь жрут больше русских...
- А ты чего молчишь?
- Вон у нас татарин-то...
- Вино Пророк запретил, А он почему запретил? Он туда шел, видит, люди пьют, веселятся, песни... 'Вот, - думает, - хорошо. Дети мои делом заняты'. А обратно он шел, смотрит: кто где - кто в озере, кто в луже, кто на голове стоит... Безобразие такое. Он и запретил...
- У нас один в улице бросил пить, как цена на водку поднялась. 'Все!' - говорит. Так и не пьет.
- А! Какая цена на нее ни будь, все хватают...
- За любую цену возьмут. Нас, дураков, еще угол непочатый...
- А есть, кто по здоровью не пьет...
- Есть чудаки...
- Это со мной случай был... Мы с училища летели, с Алма-Аты. Летим три курсанта... А там у них был пленум ЦК, ихней там компартии. Ну, летим втроем. Две бутылки коньяку тогда взяли да красного. Ребята впереди двое сели, а я сзади. А рядом со мной .мужик у окошка. В костюме. Ну, взлетели... Я стюардессу - раз: 'Тащи четыре стакана'. А он тут сидит у окошка. Ну, я разливаю своим и ему: 'Давай, мужик!' - 'Нет, - говорит, - я не пью. Желудок, - говорит, - не позволяет...' - 'Да брось ты, - говорю, чем заболел, тем и вылечишься'. - 'Нет', - говорит... И все... Ну, мы выпили, летим. А видимость так хорошая. Он все в окно глядит: 'Ах, сколько земли пропадает...' - 'Да брось ты, - говорю, - мужик! В союзе земли много...' - 'Нет, - говорит, - это моя стихия'. - 'Ну, - говорю, - у меня другая стихия'. Наливаю опять. 'Ты лучше выпей'. А он все: 'Сколько земли пропадает'.
- 'Да брось ты, - говорю, - расстраиваться, мужик...' Я уж тут по плечу его хлопаю... 'Давай выпьем!' Нет и все... Ну, тут мы уже обе их раздавили и красное... Ладно. Прилетаем в Москву. Гляжу, ему - особый трап. Он шляпу надел и в 'Чайку'... У меня глаза на лоб полезли... Спрашиваю стюардессу: 'Кто это мужик летел?' - 'А,. - говорит, - это министр сельского хозяйства всего союза'. А я его по плечу...
- Это он, может, в самолете не пьет. А так-то дома, под икорку...
- А чего? Я тоже без закуски не пью...
- Налью тебе стакан, пить не будешь?
- Не буду.
- Ну, это ты скажи тому, кто не знает Фому, а я - дядя ему.
июль 1971
Стрелковый тир - ветхая деревянная избушка. Настолько ветхая, что кажется, будто из нее во все стороны должны вылетать пули.
На краской тряпке чуть вылинявший лозунг: 'Наша цель - коммунизм!' Двусмысленность этого сочетания никто в городе не замечает.
Должность заведующего в этом тире - синекура.
Местный военком отдал ее спившемуся фронтовику, Герою Советского Союза. О его геройстве, впрочем, вспоминают лишь два раза в году - в День армии и в День Победы над немцами... А так за хромоту свою, привезенную вместе со звездой, он именуется Вася Дыль-дыль (дыляет, припадает на ногу).
Вокруг тира всегда вьются мальчишки и крутятся пьяницы. У Васи за прилавком можно спокойно выпить, у него есть стаканы...
А звездочку свою он никогда не снимает с потасканного черного пиджака, и она перекочует в конце концов, слегка видоизменившись, на его оцинкованное надгробие (за счет военкомата).
Ах, куда, куда ушло то времечко, когда Вася только что вернулся в родной город - со своей хромотой, со своей золотой звездой, с крашеной блондинкой женой - бывшей ППЖ начальника дивизии, - победитель Германии, оккупант с десятью чемоданами награбленного добра.
Сорокалитровый жбан протиснулся сквозь лазею в заводском заборе, и рука с татуировкой (сердце, пронзенное стрелою, и надпись 'За измену!') дотащила его до автобусной остановки... Там за него взялись сразу четыре руки, он взлетел и грохнулся на подножку, бывшее содержимое цистерны булькнуло Жбан закачался и затрясся мелкой дрожью - автобус покатил по булыжнику.
Его швыряло и раскачивало - виражи и остановки, пока наконец рука 'за измену' не подхватила его опять, и на этот раз он стукнулся дном об асфальт. Его снова поволокли, и он оставлял след на тротуаре...
Скрипнула дверь, и жбан, перевалившись через деревянный порожек, оказался в просторном сарае подле мотоцикла, загаженного курами. Здесь его на некоторое время оставили в покое.
Но вот дверь слова скрипнула. Рука 'за измену' отстегнула крышку, и внутрь жбана с бульканьем погрузилась эмалированная кружка
Она погружалась четыре раза подряд, а на краю стоял в это время алюминиевый бидончик с привязанной крышечкой...
Зашелестели рубли, звякнула мелочь...
Рука 'за измену' лишь наложила крышку - не заперла...
Скрип двери, и на краю примостилась стеклянная четверть...
Погружалась кружка, шелестели рубли, булькала жидкость...
И пошли, пошли все эти бидончики, скляночки, баночки, бутылочки...
Рука 'за измену' уходила теперь внутрь почти по локоть...
