Лэтама, чем яблоки от мальчишек. Снаружи они не открывались.
Ник удивленно смотрел на небольшой луг и за ним Гордичский лес, в котором росли в основном дубы и ясени. Совсем рядом с ним он заметил мигающий огонек и две еле различимые фигуры в плащах с капюшонами. Пока Ник стоял, не в силах пошевелиться, они словно растворились в лесу. Минутой позже появилась еще одна фигура, намного выше других, и тоже исчезла в лесу.
Ник вышел за ворота и прикрыл их за собой, но отправился не в лес, а совсем в другую сторону.
«Зачем, – говорил он себе, шагая по мосту, разделявшему поместье и деревню, – лезть в тайны тех, кто прячется в День урожая в Гордичском лесу?»
Марджори Кэрриер дожидалась сына на кухне. Внучка уже спала, но сама она так и не ложилась. Едва заслышав его шаги, она налила в кружку эль,[2] и когда он вошел, протянула ему. Ник жадно выпил.
С материнской гордостью она смотрела на сына. Он был в кожаной безрукавке, в рубашке с расстегнутым воротом и с завернутыми рукавами, обнажавшими крепкие загорелые руки. Бриджи тоже неплохо сидели на нем, открывая любопытным женским взорам мускулистые икры. Мальчик стал мужчиной, глядя на которого ни одна женщина не должна была остаться равнодушной.
Марджори овдовела не так уж давно, чтобы забыть о некоторых супружеских радостях, да и возраст у нее еще был такой, что она могла по достоинству оценить своего сына. Она очень огорчалась, что Ник не хотел жениться вторично после смерти в родах своей молодой жены, и не оставляла безуспешных попыток изменить положение вещей.
– Я рад, что хоть ты не покинула сегодня свой очаг, – сказал Ник.
Марджори не ответила, представляя, что Ник тоже видел, пока шел из господского дома, как крадется по улице Дороти Джерард, оставив теплую постель, спящего мужа и шестерых ребятишек. Марджори знала, что только храбрецы ходят в Гордичский лес после полуночи.
Ник потер переносицу, и этот привычный жест, хотя сам Ник понятия о нем не имел, означал, что он сердится.
– Гуляют злые силы, – пробормотал он.
Марджори в отличие от Ника знала, куда и зачем отправились женщины из деревни и поместья, но ничего не сказала. Он был мужчина, а мужчины слишком твердолобы, чтобы что-нибудь понимать в этом деле.
– Злая сила, – проговорила она твердо, – обитает в господском доме. Ричард Лэтам – вот кто эта злая сила.
Ник со стуком поставил кружку на стол и повернулся к матери.
– Скоро грянет беда. Если он до срока потребует уплату ренты, многим будет не до шуток. Кто-то продаст свиней, не взяв за них настоящей цены, а вот Джерардам придется продать единственную корову.
С каждым словом раздражение Марджори росло, но при упоминании о единственной корове Джерардов она не смогла сдержаться.
– Он не посмеет! Ведь вся семья останется без масла и сыра! Ник, ты должен что-нибудь сделать.
– Что именно? Я ничего не могу изменить. Отец гордился своей честностью и порядком в приходно- расходных книгах. Я тоже этим горжусь.
– А как насчет денег, которые тебе удалось скопить? Может быть, мы поделимся с соседями?
– Ерунда. Впрочем, пока еще не дошло до самого страшного, и раз мы решили купить землю и уехать отсюда, нам надо беречь каждый пенни.
Марджори взяла его кружку и допила остатки эля, думая о золотоволосой девочке, спокойно спящей в комнате наверху.
– Одной земли мало, чтобы у девочки была счастливая жизнь. Иокасте нужна семья.
Ник как стоял, прислонившись к каменной стене, так и остался стоять, не изменившись в лице, однако мать не проведешь. Он был упрям, но она еще упрямее.
– Ник, я уже немолода. Я честно заботилась о твоей дочери с того дня, как умерла ее мать. К сожалению, не могу обещать, что так будет всегда.
– Ах ты, старушенция этакая! – рассмеялся Ник. – Держу пари, что ты здоровее многих вполовину моложе тебя. Лучшей матери, которую подарил ей Бог, Иокаста и пожелать не может!
Но Марджори не так-то просто было остановить, если она что-то задумала.
– Ник, ты должен еще раз жениться! Не только ради Иокасты, но и для самого себя. Это же против природы, что мужчина твоих лет живет без жены!
– Некого брать в жены, мать. Да и все равно я бы еще подумал.
Ник многозначительно посмотрел на маленькое оконце, из которого днем, если стояла хорошая погода, можно было видеть трубы над господским домом и верхушки деревьев Гордичского леса.
Через три дня после смерти Лавинии Стрэнджейс в доме все было убрано и вымыто. Томазина похоронила мать как полагается, исполнив свой последний долг перед ней, и стала думать, как ей жить дальше.
В Лондоне они жили на деньги, которые раз в год откуда-то получала Лавиния и которых не должно быть после ее смерти. Следовательно, Томазине было не по карману содержать их теперешнюю квартиру да еще и покупать еду, а уж о том, чтобы есть в таверне, вообще речи не могло идти. Заплатив по счетам, Томазина осталась почти ни с чем и пожалела, что истратила восемь шиллингов на струны для лютни.
Тогда она решила уехать из Лондона, но сначала продать все, что можно. Первой покинула их квартиру кровать вместе с шерстяными одеялами, простынями и подушками. Потом жена галантерейщика купила
