Наконец-то обнаружилась старая, с неглубокой колеей Вамнинская дорога, но ее на самом подъезде к Озеру перегородили две упавшие сосны. Пришлось выйти из машины и за хвоистые космы оттаскивать выворотни в сторону.
– Леший набросал! – улыбался Полудин. Он с удовольствием ощущал, как от его разгоряченных ладоней исходит острый скипидарный запах.
И все же, раздвигая встречные ветки, пролезли, пробились сквозь древесную, казавшуюся нескончаемой теснину на озерный, залитый солнцем взлобок. И так резво вкатились навстречу Озеру, что у Полудина даже сердце екнуло: казалось, еще мгновенье, и машина, как заядлый, истосковавшийся по купанию ныряльщик, бросится с прибрежной высоты в серую, играющую серебряными барашками воду.
– Абориген где-то здесь! – сказал Полковник. Он сразу заметил замызганную хозяйственную сумку Витька возле темной круговины кострища.
Полудин, не переставая улыбаться, выбрался из салона, спустил со смычка прыгающую от счастья Квитку и, приблизившись к лысоватому, в красных глинистых промывах обрыву, стал пристально, до светлых на-воротных слез вглядываться в весеннее Озеро.
– О чем плачем? – спросил Полковник. – Птичку жалко?
Возле дальнего, затененного лесной грядой берега черными поплавками покачивались утки. Они то и дело привставали на хвосте, суматошно взмахивали крыльями, будто стараясь взлететь, и, связанные с Озером невидимыми путами, продолжали оставаться на прежнем месте.
Полудин, словно гончак, ловил встречный ветер на чутье, и ему казалось, что он слышит знобкий трепет утиных крыльев, шорканье утиных носов в ломкой белесой осоке и страстное, зазывное жваканье селезня.
Он неотрывно смотрел на Озеро, и все же высокое небо напоминало о себе солнечными искорками, вспыхивающими на гребне волн, облачными тенями, проносившимися крылато по кисельной, еще не освободившейся от мутной взвеси воде. Эти повторяющиеся крылатые движения – словно от гигантской пролетающей птицы – заставили Полудина перевести взгляд в такую высь, которая была недоступна чернёвым уткам и чирятам.
– Ты куда смотришь? Чего выглядываешь? – поинтересовался Полковник. Он, не теряя времени, вытаскивал из багажника брезент и складные стульчики.
– Чего выглядываю? – переспросил Полудин и, обороняя сокровенное, пошутил: – Жар-птицу!
Полковник хмыкнул:
– Нельзя ль чего попроще? Жар-птицу в котел не положишь.
Полудин расстегнул ворот байковой рубахи и, вольно дыша, продолжал смотреть на синее небесное озеро, по которому, сталкиваясь, плыли снежные глыбы облаков. К земной, сладко млеющей тверди, над которой он мысленно парил, его возвратил знакомый хрипловатый басок, донесшийся откуда-то снизу, от Озера:
– Зда-арро-ово!
Хватаясь свободной рукой за кусты, скользя и припадая на колени, на бугор карабкался Абориген с вычищенным до оловянного блеска котелком, из которого высовывались темные зубчики рыбьих хвостов. В своей выгоревшей фуфайке с заплатами, в грязных болотных сапогах, почти не изменившийся внешне – лишь старые морщины еще резче, определеннее обозначили худое, кирпичного раскраса лицо, – Абориген казался такой же естественной и незаменимой частью весеннего Озера, как прилетевшие к кормным местам утки или внезапно расцветший в водопольном приволье незаметный серый ольшаник.
– Зда-арро-ово! – словно пробуя застоявшийся в зимнем плену голос, с удовольствием повторял Витёк. Бас у него был внушительный, явно не по росту.
Наконец Абориген выбрался наверх, мельком взглянул на свои коряжистые пальцы в рыбьей кровце и серебряных чешуйках, однако от намерения поздороваться основательно, по-мужски, не отказался – сжал липкие пальцы в кулак и уверенно протянул друзьям-охотникам правую руку, чтобы они безо всякой опаски сумели пожать ее пониже локтя. Он это делал так естественно, без какого-либо смущения и оглядки, что Полудин понимающе улыбнулся.
– Рыбу почистил, обе лодки проконопатил, – бодро, по-военному докладывал Витёк. Его радостно- уважительные глаза взывали к поощрению.
Полковник молча заглянул в котелок и довольно причмокнул губами: все было сделано, как он хотел. Хищная рыба лежала вперемешку с нехищной: щука, язь, красноперка… По глубокому убеждению Полковника, только смесь хищной рыбы с нехищной могла дать отменную – не хуже стерляжьей – юшку.
От Аборигена внятно потягивало перегаром. Поставив котелок на видное место, он выдрал клок прошлогодней травы, похожий на вылинявшую кабанью шерсть, и долго, не сводя ждущих глаз с Петровича, протирал своей ветошкой красные, застуженные водой пальцы. Однако Полковник почему-то не спешил выставлять на капот привычную поллитровку.
– Петрович! – не выдержав, взмолился Абориген. – Плеснул бы маленько на каменку. С утра холит.
– С похмелья, что ли? – притворился непонимающим Полковник.
– А то нет!
– Дела-а… – сочувствующе протянул Полковник и, щуря глаза, спросил: – Ты как насчет березовых почек?
– Да ты что! – удивился Абориген. – Я тебе тетерев, что ли?
– Дело ясное: не тетерев! – согласился полковник. – Мы, скорее, брат, глухари. Ты знаешь, что любит глухарь?
Абориген какое-то время натужно, словно безнадежный двоечник, поглядывал на своего экзаменатора, но вскоре понимающе, с хитрецой, улыбнулся.
– Чего тут не знать! – с небрежностью бывалого человека заговорил Абориген. – Глухарь любит
