всего лишь длинный антракт.
— У меня в двадцать восьмом году была прелесть, а не вилла, — рассказывала нам Марта, — тридцать акров, с трассочкой для гольфа, с бассейном, с шикарным видом. Весной я гуляла там по самое-мое в ромашках.
Я все мялась и кончила тем, что предложила ей зайти со мной к отцу.
Этим я наказывала себя за «скрытый умысел» и за стеснительность. В Голливуде не принято стесняться и темнить, — это сбивает с толку. Всем понятно, что у всякого своя корысть, а климат и так расслабляет. Ходить вокруг да около — явная и пустая трата времени.
Джейн рассталась с нами в воротах студии, морщась от моего малодушия.
Марта была взвинчена до некоторой степени, не слишком высокой, — сказывались семь лет заброса, — и шла в послушной и нервной готовности. Я собиралась поговорить с отцом решительно. Для таких, как Марта, на чьем взлете компания нажила целую уйму денег, ровно ничего потом не делалось. Они впадали в убожество, их занимали разве что изредка в эпизодах. Милосердней было бы сплавить их вообще из Голливуда… А отец ведь так гордился мной в то лето.
Приходилось даже одергивать его — он готов был разливаться перед всеми об утонченном воспитании, вышлифовавшем из меня бриллиант. Беннингтон — ах, ах, что за аристократический колледж! Я уверяла его, что там у нас был обычный контингент прирожденных судомоек и кухарок, элегантно прикрытый и сдобренный красотками, которым не нашлось места на Пятой авеню всеамериканского секса.
Но отца не унять было — прямо патриот Беннингтона. «Ты получила все», — повторял он радостно. В это «все» входили два года ученья во Флоренции, где я чудом уберегла девственность, одна из всех пансионерок, — и первый бал, выезд в свет, устроенный мне, пришлой, не где-нибудь, а в городе Бостоне.
Что уж говорить, я и впрямь была цветком доброй старой оптово-розничной аристократии.
Так что я твердо рассчитывала добиться кое-чего для Марты Додд и, входя с ней в приемную, радужно надеялась помочь и Джонни Суонсону, ковбою, и Эвелине Брент, и прочим заброшенным. Отец ведь человек отзывчивый и обаятельный — если забыть про впечатление от неожиданной встречи с ним в Нью-Йорке; и как-то трогательно даже, что он мне отец.
Что ни говори, а — родной отец и все на свете для меня сделает.
В приемной была только Розмэри Шмил, она разговаривала по телефону за столом другой секретарши, Берди Питере. Розмэри сделала мне знак присесть, но, погруженная в свои розовые планы, я велела Марте подождать и не волноваться, нажала под столом у Розмэри кнопку и направилась к дверям кабинета.
— У вашего отца совещание, — крикнула Розмэри мне вслед. — То есть не совещание, но нельзя…
Но я уже миновала дверь, и тамбур, и вторую дверь и вошла к отцу; он стоял без пиджака, потный и открывал окно. День был жаркий, но не настолько уж, и я подумала, что отец нездоров.
— Нет-нет, вполне здоров, — заверил он. — С чем явилась?
Я сказала ему с чем. Шагая взад-вперед по кабине-ту, я развила целую теорию насчет Марты Додд и других бывших. Его задача — их использовать, обеспечить им постоянную занятость. Отец горячо подхватил мою мысль, закивал, засоглашался; давно не был он мне так мил и близок, как сейчас. Я подошла, поцеловала отца в щеку. Его мелко трясло, рубашка на нем была хоть выжми.
— Ты нездоров, — сказала я, — или ужасно взволнован чем-то.
— Нет, вовсе нет.
— Не скрывай от меня.
— А-а, это все Монро, — сказал он. — Чертов Мессия голливудский! Он днем и ночью у меня в печенках.
— А что случилось? — спросила я, совсем уже не так ласково.
— Да взял моду вещать этаким попиком или раввинчиком — мол, делать надо то, а того не надо. Я после расскажу — теперь я слишком расстроен. А ты иди уж, иди.
— Нет, прежде успокойся.
— Да иди уж, говорю тебе!
Я втянула в себя воздух, но спиртным не пахло.
— Поди причешись, — сказала я. — Марта Додд сейчас войдет.
— Сюда? Я же от нее до вечера не избавлюсь.
— Тогда выйди к ней в приемную. Сперва умойся. Смени рубашку.
Преувеличенно безнадежно махнув рукой, он ушел в ванную комнатку. В кабинете было жарко, окна с утра, должно быть, не отворялись, — потому, возможно, он и чувствовал себя так, и я распахнула еще два окна.
— Да ты иди, — сказал он из-за двери ванной. — Я выйду к ней сейчас.
— Будь с Мартой как можно щедрей и учтивей, — сказала я. — Не кидай ей крох на бедность.
И точно сама Марта отозвалась — протяжный тихий стон донесся откуда-то.
Я вздрогнула. И замерла на месте: стон послышался опять — не из ванной, где был отец, и не из приемной, а из стенного шкафа в кабинете. Как у меня хватило храбрости, не знаю, но я подбежала, открыла створки, и оттуда боком вывалилась Берди Питерс, совершенно голая, — в точности как в фильмах труп вываливается. Из шкафа дохнуло спертым, душным воздухом. В руке у Берди были зажаты одежки, она плюхнулась на пол, — вся в поту, — и тут вышел из ванной отец. Он стоял у меня за спиной; я, и не оборачиваясь, знала, какой у него вид — мне уже случалось заставать его врасплох.
— Прикрой ее, — сказала я, стягивая плед с кушетки и набрасывая на Берди. — Прикрой!
Я выскочила из кабинета. Розмэри Шмил взглянула на меня, и на лице ее выразился ужас. Больше уж я не видела ни ее, ни Берди Питерс. Когда мы с Мартой вышли. Марта спросила: «Что случилось, дорогая?» И, не дождавшись ответа, утешила: 'Вы сделали все, что могли. Наверно, мы не вовремя явились.
Знаете что? Давайте-ка съездим сейчас к очень милой англичанке. Знаете, с которой Стар танцевал в «Амбассадоре».
Так, ценой краткого погруженья в семейные нечистоты, я добилась желаемого.
Мне плохо запомнился наш визит. Начать с того, что мы не застали ее.
Сетчатая дверь дома была незаперта. Марта позвала: «Кэтлин!» — и вошла с бойкой фамильярностью. Нас встретила голая, гостинично-казенная комната , стояли цветы, но дареные букеты выглядят не так. На столе Марта нашла записку: «Платье оставь. Ушла искать работу. Загляну завтра».
Марта прочла ее дважды, но записка была адресована явно не Стару; мы подождали минут пять. Когда хозяев нет, в доме тихо по-особому. Я не в том смысле, что без хозяев все должно скакать и прыгать — но уж как хотите, а впечатление бывает особой тишины. Почти торжественной, и только муха летает, не обращая на вас внимания и заземляя эту тишь, и угол занавески колышется.
— Какую это она ищет работу? — сказала Марта. — Прошлое воскресенье она ездила куда-то со Старом.
Но мне уже гнусно было — вынюхивать, выведывать, стоять здесь. «И правда, вся в папашу», — подумала я с омерзением. И в настоящей панике потащила Марту вон на улицу. Там безмятежно сияло солнце, но у меня на сердце была черная тоска. Я всегда гордилась своим телом — все в нем казалось мне геометрически, умно закономерным и потому правильным. И хотя, наверно, нет такого места, включая учреждения, музеи, церкви, где бы люди не обнимались, — но никто еще не запирал меня голую в душный шкаф среди делового дня.
— Допустим, — сказал Стар, — что вы пришли в аптеку…
— За лекарством? — уточнил Боксли.
— Да, — кивнул Стар. — Вам готовят лекарство — у вас кто-то близкий находится при смерти. Вы глядите в окно, и все, что там сейчас вас отвлекает, что притягивает ваше внимание, — все это будет, пожалуй, материалом для кино.
— Скажем, происходящее за окном убийство.
— Ну, зачем вы опять? — улыбнулся Стар, — Скажем, паук на стекле ткет паутину.
— Так, так — теперь ясно.
— Боюсь, что нет, мистер Боксли. Вам ясно это применительно к вашему искусству, но не к нашему. Иначе б вы не всучивали нам убийства, оставляя паука себе.
— Пожалуй, мне лучше откланяться, — сказал Боксли. — Я не гожусь для кино. Торчу здесь уже три
