Невольно смеясь, я признался, что и впрямь так подумал. А в чем же несогласие?
– Во-первых, Любопытнов ни в чем не виноват. Он решил помочь товарищу, и я не вижу в этом преступления.
– Преступления нет, конечно, но есть такое понятие – дисциплина. Катаев был наказан…
– Наказан? Да разве можно наказывать трудом? Я понимаю так: испортил работу – сделай ее заново, разрушил – восстанови. И если Любопытнов не пошел в кино, остался с товарищем и помог ему, то убейте меня, не знаю, за что его укорять. И что это значит: «Не вмешивайся не в свое дело»? Мне кажется, мы их как раз тому и учим, чтоб они во все вмешивались. Нет, тут вы ошиблись.
Я с детства помню эту кость, которая становится поперек горла и мешает сказать: «Да, я ошибся».
– Не буду врать, не буду отпираться, – сказал я, стараясь проглотить эту проклятую кость, – вы правы, это я сгоряча. A все же Любопытнов должен был спросить меня, или вас, или командира.
– Разрешите, мол, помогу товарищу? Да вы же первый подумали бы: «Ах ты хвастунишка!» Уж решил помочь, так и помогай без рекламы. Правильно я говорю?
– Ну, правильно.
– А теперь еще… насчет дурака. Тоже сгоряча?
– Да как же вы не понимаете, что я бы и сыну так сказал?
– Ну, по-моему, и сыну не обязательно. Но с этими детьми мы еще не заслужили права разговаривать по-отцовски. Мы знаем их без году неделя, а если говорить по совести вовсе не знаем. И друзьями им еще не стали.
– Никто-никто из ребят в Березовой Поляне не обиделся бы на меня. Там каждый мальчишка отличил бы грубость от резкого слова, сказанного сгоряча.
– Опять сгоряча?
– Ну да, сгоряча. Он такую чушь понес: я, мол, в отместку к нему придираюсь. Мелкая душа ваш Катаев.
– Уж и мой!
Василий Борисович встал, прошелся по комнате:
– Хотел бы я знать, что за плечами у этого мальчишки.
– Зачем?
– Как зачем? Чтоб лучше понять природу его грубости, чтоб увидеть, откуда она.
– А вы не думаете, что грубость Катаева не от каких-то сложных причин, а от давно укоренившегося хамства?
– Нет, не думаю, – твердо сказал Василий Борисович, – Вспомните сегодняшний случай. Он привел в порядок эти самые дрова не потому, что боялся вас или меня, не потому, что боялся ссоры с ребятами, – он просто не допускал, чтобы из-за него кто-то лишился удовольствия. Нет, Семен Афанасьевич, я думаю, мы должны помнить простую вещь: если неудача – ищи причину в себе.
Ну что ж. Я искал. Мне казалось, ошибки не было в моем к нему отношении, кроме того злополучного «дурака», не было слова, сказанного зря, поступка, который мог его понапрасну оскорбить, задеть. Напротив, задевал и оскорблял он сам всех, походя, без разбору и без всякой видимой причины.
Казалось, его с колыбели обуял дух противоречия, и он поутру просыпается со словами «нет» на устах. «Нет!» – твердил он, не выслушав, не дослушав, не вслушавшись. «Нет!» – выражало его лицо и зеленые, прозрачные, как виноградины, глаза. «Нет, нет, нет!» – слышалось в каждом его ответе. Он всегда говорил так, словно ему перечили, не говорил – огрызался.
Однажды преподавательница русского языка Ольга Алексеевна вызвала Катаева отвечать заданное на дом. Он долго молчал, потом начал, немилосердно путаясь и спотыкаясь:
– «Как ныне сбирается вещий Олег… вещий Олег…»
Он так и не переполз с первой строчки на вторую, Ольга Алексеевна так и не добилась от него – куда же и зачем сбирался вещий Олег.
– Придется поставить тебе «плохо», – сказала она.
Прошло несколько дней. Ольга Алексеевна стала читать ребятам на память отрывок из «Записок охотника» – запнулась, поправилась, снова запнулась… И в тишине раздался голос Катаева:
– Придется поставить вам «плохо»!
– Выйди из класса, – сказала Ольга Алексеевна.
И он вышел, не упустив случая легонько хлопнуть дверью. В тот же вечер происшествие обсуждалось на нашем общем собрании.
– А что я такого сказал? – сверкая глазами, кричал Катаев. – Что я такого сказал? Если ученик забыл, так это плохо? А если она сама забыла, так это очень прекрасно?
– Пойми, – сказал Василий Борисович, – Ольга Алексеевна допоздна проверяла ваши тетради, пришла в класс с головной болью, ну и запамятовала – ведь это не стихи, которые задано выучить. Как же ты смел так грубо сказать ей?
– Я не грубо сказал, я справедливо сказал! – снова взорвался Катаев.
Оля Борисова подняла руку:
– Дайте я скажу!
