— Вот и шлёпай к ней! Самое верное дело!.. А моя уж не дождётся!
Матрос пошёл назад и с надрывом затянул песню:
Напрасно старушка ждёт сына домой…
Грише стало жалко его до слёз. А из тумана летели берущие за душу слова:
Ей скажут, она зарыдает…
— Федь! — позвал Гриша.
Федька повернулся к нему.
— Сказать бы…
— Чего?
— Только ему одному!.. Он тогда пошёл бы с нами!
— Чего сказать-то?
— Что штурмовать будут!
Федьку словно ударили.
— Ты!.. Ты!.. — задохнулся он. — Я тебя… у… убью! Дурак несчастный!
— Жалко же!
— А Алтуфьева не жалко? В него, может, этот самый и стрелял!.. Купил он тебя сахаром!
— Ничего не купил. Жалко! — повторил Гриша.
Незаметный в тумане, в нескольких шагах от мальчишек лежал их проводник в белом халате. Он неслышно поднялся, беззвучно подошёл к ним, спрятал наган.
— Быстрей! Там волнуются. Приползали уже, узнавали…
Зуйко с матросами встретили мальчишек и на руках донесли до саней.
Крутогоров ни о чём не расспрашивал, пока не отъехали подальше от Кронштадта. Миновали первую полынью.
— Ну, кто будет рассказывать? — спросил он.
— Гришка пускай! — буркнул Федька. — Ему б только рассказывать!
Крутогоров погрозил ему пальцем.
— Не злись!.. Жалеть людей надо!
— Как же вы могли меня слышать? — удивился Гриша. — Я так тихо говорил.
— Не я… Мне ваша охрана рассказала. И про новый закон здорово у тебя вышло!
— И это они слышали?
— Глаз с вас не спускали… Хорошо так обошлось, а если б потащили в крепость? Что тогда?.. Отбивать пришлось бы! Потому и надо рядышком быть!
— Тогда и рассказывать нечего! — огорчился Гриша.
— Можно и не рассказывать… Молодцы! Всё сделано, как надо! А ещё молодцы за то, что жалость не потеряли!
— Значит, Гришка прав? — взорвался Федька.
Крутогоров долго мирил их, объясняя, что к чему. И получилось, что они оба правы. Конечно, разглашать военную тайну нельзя ни при каких обстоятельствах. Но Гриша и не разгласил её. Он только посоветовался с командиром. А пожалеть кронштадтских моряков — совсем не значит смалодушничать. Ошиблись они, не поняли, кто друг, кто враг. Сейчас только начали понимать, когда увидели, что выбранный ими комитет целиком подчинялся царскому генералу. Да и сами комитетчики, как оказалось, тоже хороши: один — бывший жандарм, другой — бывший сыщик, третий из попов. Спохватились одураченные матросы, оглянулись на то, что натворили собственными руками, — и страшно стало. Испугались справедливого народного гнева и решили отсидеться в крепости.
Не в атаку бы на них идти, а выждать бы недельку-другую, чтобы ещё глубже раскаялись матросы. Да послать бы в Кронштадт десяток опытных пропагандистов, чтобы разъяснили они всю глубину их ошибок, чтобы напомнили: народ суров, но милостив. Одна беда — не было времени для бескровного завершения трагедии. Враги Советской власти за рубежом уже готовили десантные войска. В иностранных портах стояли у причалов десантные корабли. И первый весенний шторм, взломав лёд, открыл бы дорогу в Финский залив, а командование мятежников передало бы интервентам полную власть над крупнейшей военно-морской базой.
У большевиков не было другого пути. Только штурм! Мощный неожиданный удар, чтобы потери с той и другой стороны были меньше…
А Карпуха всё чихал.
— Никак простыл! — Крутогоров стегнул вожжой Прошку. — Достанется мне от Варвары Тимофеевны!
— Не простыл! — храбрился Карпуха. — В носу щекочет…
— Василий Васильевич! Не дать ли им спиртяги? — спросил из тумана голос Зуйко.
— А с матерью ты объясняться будешь?
Матрос не ответил. Это его явно не устраивало.
— Лучше с насморком доставить, чем пьяных, — добавил Крутогоров и снова подстегнул Прошку. — А мороз-то забирает!
— Ясно дело! — весело откликнулся Зуйко. — Забирает! Хорошо.
Карпуха чихнул и потрогал валенки. Они задубели, покрылись скользкой корочкой. Под копытами Прошки уже не чавкало, а похрустывало. Тонко звякали разлетавшиеся льдинки. Туман не расходился, но меньше заглушал звуки. Они стали резче, звонче. Можно было услышать отдалённые шаги двух передних матросов и отличить их от близких шагов Зуйко и его напарника.
Гриша лежал на спине, подсунув под голову ворох сена, и смотрел вверх. И представилось ему, что они едут по дну глубокого моря. И не туман над головой, а вода. Под санями — не лёд и смёрзшийся снег, а ухабы подводной дороги. В этом призрачном царстве не было покоя и тишины. Что-то назревало, надвигалось. И Гриша никак не мог понять, кажется это или действительно в его подводное царство врывались отзвуки настоящего мира.
Он приподнялся на локте. Федька с Карпухой тоже прислушивались к чему-то, что шло им навстречу — невидимое, необъяснимое, вездесущее. Какой-то сплошной шорох. Мягкий, вкрадчивый и страшный, как шорох зыбучего песка, как далёкий шум волны, вздыбившейся непонятным образом и заливавшей лёд.
— Что это? — спросил Гриша.
— Началось! — тихо и торжественно ответил Крутогоров.
— Чего? — не понял Карпуха.
— Наши пошли!
Сначала справа от саней вытекла широкая чёрная река. Красноармейцы шли колонной. Шли молча, налегке — без вещмешков и котелков. Винтовки прижаты накрепко, чтоб не звякнули. Слышны только шаги, слившиеся в сплошной монотонный шорох, в котором нет отдельных звуков.
И сразу же слева потекла такая же река. Ещё левее — другая.
И вот уже нет льда, нет тумана — сплошное движение идущих в атаку полков.
— Считайте минуты! — взволнованно сказал Крутогоров. — Каждая минута — наш выигрыш! И ваш тоже, ребята!.. Чем дольше будет тихо, тем лучше выполнили вы задание! Значит, в Кронштадте не ждут, не замечают!
Шли красноармейцы, впряжённые в сани и саночки. Некоторые тащили по льду листы фанеры. И на санях и на фанере стояли пулемёты, лежали коробки с патронами, катушки с телефонным кабелем.
Пробегали сапёрные подразделения с лестницами, шестами, верёвками.
А туман синел и редел. Поднимался ветерок. Как сквозь замёрзшее стекло, бледно и холодно просвечивала луна.
Первая волна штурмующих прошла. Шорох и шелест ещё слышались сзади, а от берега уже накатывалась вторая волна. Её пока не было видно, но шум уже нарастал.
Первый выстрел грянул неожиданно, хотя все понимали, что бой вот-вот должен начаться. Потом ещё два. Темнота отскочила куда-то в глубь залива — вспыхнули прожекторы. И кто-то, как рубильником, включил огромную грохочущую машину, которая начала перекатывать многопудовые камни. И туманный воздух, и лёд, и блёклая луна — всё задрожало вокруг и озарилось уже не голубым, а жёлто-красным светом.
