прямо в конский навоз. Люди разбегались во все стороны, перелезали через заборы, прятались в подворотни.
Несколько юношей в черных шинелях быстро, почти бегом несли мимо Мити паренька, у которого странно свисала и болталась голова, вся залепленная грязью.
Кто-то из несущих истошно крикнул:
— Васильева убили!
Два городовых, подбежав к ним, стали отнимать тело убитого.
А над всей этой сумятицей металось огромное одутловатое лицо с вырванной щекой, словно торопясь всюду поспеть.
Рядом с Митей толстая женщина в теплом платке, от которой остро пахло по?том, часто крестилась и приговаривала:
— Ироды, ироды, прости господи! Царю-батюшке щечку прострелили, сердешному...
Так Митя в первый раз увидел царя, и таким, с огромной головою, поднявшейся над толпой, он его запомнил и представил себе в этот апрельский вечер, через десять лет.
Тогда он долго плутал по городу, пока выбрался на дорогу к Бежице. Домой пришел затемно, с ужасом ожидая порки. Но дома было не до него. Отец лежал на кровати, обложенный примочками, в кровоподтеках, и тихо стонал. В тот день черносотенцы жестоко избили его на заводе. В семье Медведевых не забыли 22 октября 1905 года...
Митя старается вспомнить, как вошли в его сознание слова «революция», «революционер», — и не может. Эти понятия жили вокруг него повсюду. В разговорах взрослых. В красных флагах перед собором в Брянске. Во всех фантастических приключениях, которые по вечерам выдумывали и таинственным шепотом пересказывали друг другу мальчики.
Много лет прошло с тех пор. Много событий пережил Митя. И на Балканскую войну удирал. И в Москву бегал. И даже в лес собирался переселиться... Однако жизнь все шла по-прежнему. И революция оставалась детским воспоминанием, несбыточной сказкой. Но вот завтра прозвучит выстрел... Изменит ли он что-нибудь в мире?..
Ветер в трубе выл все сильнее, шуршал по крыше, торопливо искал щели, чтобы ворваться в дом. Пламя в лампе дрожало и металось. У всех было тревожно на душе.
— Ишь, как задувает! — вздохнула мать. — Не к добру...
— Ну, приметы! — сердито оборвал отец. — Не в первый раз обшарят...
Митя с тревогой подумал, что уже поздно и если с обыском придут среди ночи, то затянут до утра, и он не сумеет вынести из дому листовки. Внезапно решил идти тотчас же, немедленно.
Он отложил иглу, вышел в коридор. Взобраться на чердак, сунуть за пазуху листовки, спуститься было делом минуты. Он отворил дверь на улицу.
Сразу набросился ветер, стал трепать волосы. Березка перед домом изогнулась, словно завязла ветвями в бурном потоке, рвалась и не могла вырваться. Ветер мел, рычал, свистел. Низко над крышами проносились гигантские лохмотья.
Вдруг Митя увидел: кто-то, прижавшись к стене, заглядывает в окно их дома. Он схватил железный прут, которым запиралась дверь. Фигура отпрянула от окна, обернулась, и Митя узнал Петра.
— Что с тобой, Петя?!
— Кто-то выдал, — зашептал Петр. — Ко мне с вечера жандармы пришли. Пошел к своим — почти всех взяли. У тебя не были?
Митя рассказал о посещении Якова Лукича.
— Черт! Хотел у тебя отсидеться...
Налетел порыв ветра. Петр захлебнулся и надолго закашлялся, сотрясаясь и мотая головой. Только сейчас различил Митя кровоподтек на его лице.
Где-то протяжно засвистели.
— Пойдем в сад, здесь могут заметить.
— Некогда. Давай листовки! Если у тебя ничего не найдут, то не возьмут. А мне все равно... Давай!
Митя передал ему листовки.
— Приходи завтра вечером, у нас можно на чердаке переночевать.
— Об этом завтра думать будем... — пробормотал Петр, пряча листовки. Потом он близко заглянул Мите в глаза и неожиданно усмехнулся. — Они уверены, что разбили нас. Обезоружили... Дураки! Остались люди... Вот ты останешься... Не отступишься, Митя?
Все сомнения Митины исчезли. Он смотрел на изувеченное лицо Петра, любуясь, с гордостью, с завистью.
— Никогда, Петя!
— Ну, а главное... Я-то ушел. Я сделаю!
Митя видел, что Петр весь трясется.
— Ты не заболел?
Но Петр не ответил. Выглянула луна и осветила группу людей, двигавшихся от Церковной улицы.
— Идут! — Петр рванулся, махнул рукой. — Передай моей матери... — и скрылся за углом.
А ветер все усиливался. Где-то с треском повалилось дерево. Дом скрипел и стонал. Теплые и влажные потоки воздуха, словно водопад, низвергались на Митю. Дурманил голову свежий запах мокрой травы и полыни. Шла весна. Великое счастье — отдаться борьбе, ничего не рассчитывая. Когда-нибудь в грядущем оценят люди, что? стоила твоя жизнь. Отдавай ее, не задумываясь, как Петр...
Обыск прошел, как всегда. Яков Лукич с поджатыми губами копался в каждой щелочке, так что жандармский офицер со злым мальчишеским лицом несколько раз окликал его и торопил. Протокол обыска был написан тут же за столом. И в третьем часу ночи в доме Медведевых уже все затихло.
Лежа в темноте с открытыми глазами, Митя думал о славном, милом длинноносом Петре, который невесть где сейчас готовится к своему страшному и прекрасному делу.
Был второй час ночи, когда в нескольких верстах от Бежицы, в усадьбе князя Тенишева, сквозь вой бури прорвалась трескотня пистолетных выстрелов, несколько раз хлопнула входная дверь и на пол вестибюля перед ротмистром швырнули окровавленного худого юношу в гимназической куртке.
— Ножом землю копал, оружие выгребал, — отдуваясь, говорил простуженным голосом усатый унтер. — Драться полез, бандит.
Гимназист весь задергался, привстал на колени. Глаза его страстно загорелись. Глядя на жандармского ротмистра, он стал с какой-то дикой силой повторять:
— Сволочь! Сволочь! Сволочь!
Жаврида угрюмо смотрел на него, не испытывая ни злости, ни радости, ни сострадания. Он равнодушно ткнул его кулаком в лицо, и гимназист рухнул на пол.
— Везите в Бежицу.
ВСТРЕЧА
На следующее утро, 20 апреля 1915 года, Митя отправился в гимназию раньше обычного. Было тихо, тепло, светло. От ночной бури не осталось и следа. Митя постоял на крыльце, заглядевшись на березку перед домом. Она тянулась вверх шелковистой стрункой, вся в зеленом облачке. Весеннее солнце сверкало в окнах домов, в окошечках лужиц под ногами.
Когда Митя свернул на Церковную улицу, на него хлынул густой аромат хвои: все фасады и заборы были увешаны еловыми гирляндами. Всюду пестрели трехцветные флаги и золотые надписи «Боже, царя храни!»
На середине мостовой на него внезапно обрушились грохот и истошный вопль:
— Ворона!..
