односложно. Заметив Таю, в течение получаса пристально, тяжелым взглядом следил за ней, словно оценивая. Когда она проходила мимо с подносом, вдруг сказал:
— Охота ли вам жить в этой глуши!
От неожиданности она так и присела на край скамьи. А он взял у нее поднос с чашками, поставил на скамью, властно притянул за руку.
— Я хочу преподнести вам дружеский совет, — продолжал он глухим голосом с сильным польским акцентом. — Вам здесь не место. — Этот голос, тон, взгляд заставили ее вздрогнуть. Она не знала, что ответить. Он мрачно усмехнулся и поддел ее подбородок указательным пальцем. — Вам требуется другая жизнь — настоящая. Вы созданы для нее. Я прав, не так ли? — И хотя она ни слова не ответила, одобрительно кивнул головой. — Ну, конечно. Я постараюсь помочь вам.
Сунул ей в руки поднос, отвернулся и до самого отъезда не сказал ни слова.
Через несколько дней разразилась война, и поляки в Бежице больше не появлялись.
Не за этой ли «другой, настоящей жизнью» уехала она к тетке в Москву? Мите казалось, что лето 1915 года не кончится...
Наконец, когда под ногами уже шуршали вороха желтых листьев, в окошке заветного домика снова появилась золотистая головка Таи.
Митя увидел ее издалека. Тая сидела у окна, облокотившись и положив подбородок на сплетенные пальцы рук. Широко раскрытые глаза ее были устремлены не на пыльную узкую уличку, не на серый деревянный забор напротив, а куда-то сквозь них, далеко-далеко.
— С приездом, Тая...
Митя стоял перед ней, за лето выросший, похудевший, с пробивающимися мальчишескими редкими усиками. Он счастливо улыбался.
— А, Митя! — приветливо сказала Тая. — Тимоша дома, заходи.
От этой приветливости ему стало больно. Раньше, носясь по дому, она никогда не замечала его прихода, не говорила ему ни слова, только шумнее хлопотала, громче пела. И он чувствовал, что ни на секунду не порывается между ними связь. Бегала ли она за стеной, пока он сидел у Тимоши в его закутке, стучала ли скалкой в кухне, ему казалось, что она разговаривает с ним. А сейчас... Так приветливо и так далеко...
Митя вошел в дом. Тимоша спал на кровати, не раздевшись. Он только что пришел с работы и, видно, очень устал. Темные волосы разметались на ситцевой подушке. Губы по-детски раскрылись. Он похрапывал. Отца не было дома.
Мите не хотелось его будить, и он присел на табурет.
Близился вечер. От выгона, от заливного луга надвигалось многоголосое мычание и блеяние идущего стада, и навстречу ему затараторили калитки у домов; с другой стороны, от Радицких кабаков, уже доносились выкрики и нестройное пение подгулявших рабочих; а завод по-прежнему, с металлическим клекотом, с присвистом тяжело и шумно дышал. Все это смешивалось в знакомую с детства музыку и казалось вечным.
Вдруг все звуки ушли куда-то вдаль: их заглушили еле слышные сдавленные вздохи и всхлипывания за перегородкой. Митя так и замер, не дыша. Потом вскочил и бросился в ее комнату.
Тая отвернулась от окна. В темных синих глазах дрожащие слезы. Губы прыгают от усилия сдержать плач. И трогательны беспомощно опущенные руки.
Как тянуло его подойти, обнять, приласкать, утешить. Но он грубо сказал:
— Ну вот! Водичка!..
Слезы у нее мгновенно высохли, глаза зло сверкнули. Она передернула худыми плечиками.
— Вас тут недоставало!
Чувствуя, что делает непоправимую глупость и не в силах остановиться, Митя сказал вызывающе:
— Конечно, тут нет московских господ ручки целовать...
Она взглянула с ненавистью.
— Мальчишка!
Мальчишка! Это ударило его так, что зашумело в голове. Он повернулся и вышел.
Тимоша по-прежнему лежал на постели, но глаза его были открыты. Очень громко и очень весело Митя воскликнул:
— Все дрыхнешь, Тимофей!
Тимоша серьезно посмотрел на него.
— Плюнь ты на нее, Митя. Не обижайся.
— Ну, я пошел, отдыхай, — с озабоченным видом кивнул Митя. Он ушел, твердо решив никогда в жизни не возвращаться в этот дом.
Теперь он уже не переставая думал о Тае. Она заслонила все, даже Петра. Он стал избегать товарищей. Целыми вечерами сидел в своей комнате и наигрывал на мандолине унылые мелодии. Мать, заглядывая, молча ставила на подоконник большую миску гречневой каши с молоком. Время от времени отрываясь, он меланхолично ел. Опорожнив миску, задумчиво брел в кухню, просил добавки. Отец не упускал случая подшутить.
— Музыка на пользу идет!..
Однажды Леша пристал к брату.
— Ну чего ты камнем сидишь дома? Пойдем походим, в сад зайдем. Ребята смеются, будто ты в монастырь готовишься.
И Митя пошел, не потому, что его задела насмешка, а так, лишь бы отвязаться. Ему казалось, ничто больше не может его интересовать и волновать.
Молча бродили они по темным, заросшим дорожкам городского сада. Сквозь деревья тускло мерцали электрические фонари. Светились окна во втором этаже ремесленного училища, где жил директор — бывший кучер старой княгини Тенишевой.
Под самым фонарем какой-то пьяный рабочий в городском костюме и картузе приставал к пожилому рыхлому господину в пенсне.
— Ты почему, господин хороший, не воюешь? Почему?
Господин, очевидно, был либерал. Он улыбался трясущимися губами и объяснял:
— Мы все народ — вы, и я, и они. Между нами нет разницы. Я вот выполняю свой долг — служу, вы — работаете...
— Ага! Сын у мине в окопах гнил, теперь без ноги остался. А ты все служишь! Разницы промеж нас, значит, нет?
Рабочий говорил тихо, но скрипел зубами и играл желваками.
Пенсне на носу либерала запрыгало, он то и дело поправлял его, озирался, подавался задом.
— Так ведь у каждого свои горести, и у меня есть, и у вас, мы все — народ, зачем же злиться... Мой дед был из мужиков... Городовой! — вдруг завизжал он, завидев шапку с околышем. — Тут пьяные пристают! Безобразие!
Городовой насел на пьяного животом.
— Давай, давай, а то в часть.
Тот потянулся через плечо с погоном и неожиданно сдернул пенсне с носа либерального господина.
— Сука ты!
Вокруг рассмеялись. Пенсне закачалось на цепочке, зацепленной за ухо. Тщетно ловя его, либерал топал ногами.
— Я требую оградить! Разбой!.. Я к губернатору!..
— Не извольте волноваться! — встревожился городовой. — Мы мигом успокоим. — Дернул пьяного за рукав. — А ну поговори мне. Пошел в часть! — И пьяный, сразу сникнув, покорно пошел рядом с городовым.
— Представитель народа, видите ли! Пьяная харя! — оправившись, говорил либерал подошедшим знакомым. — Пристал, понимаете, почему я не в окопах...
— Ну и к чему все это? — думал Митя, выбираясь из толпы. — Теперь сутки отсидит по глупости.
