— Никого я не знаю, ничего я не знаю. Пожалуйста, больше со мной не говорите. И остальным скажите, чтобы они ко мне не лезли.
Я так и не узнал, что он сделал со своими деньгами, если он вообще чтото в жизни сделал. Мне сказали, что он женился. Что-то не верится!
Не иначе, как его прибрала к рукам какая-нибудь расчетливая девица.
Ловкая особа. Должно быть, купается в золоте.
Вернемся на Выставку Технического Творчества в Кливленде: когда судья с отцом обо всем договорились, я рванул к ближайшему выходу. Мне был необходим свежий воздух. Я искал новую, иную планету — или смерть. Все было лучше, чем то, что со мной творилось.
Выход мне преградил человек в потрясающем костюме. Другого такого во всем зале не было. Невероятно, но факт: он был одет так, как я сам буду одет, когда стану подполковником Регулярной Армии, на груди у него пестрели ряды орденских колодок. Он был в парадной форме, с золотыми аксельбантами, в сапогах, с «крылышками» парашютно-десантных войск в петлицах. Мы тогда ни с кем не воевали, и офицер при полном параде среди толпы штатских производил сногсшибательное впечатление. Его откомандировали на выставку с заданием навербовать многообещающих юных ученых для своей «альма матер». Военной Академии Соединенных Штатов в Уэст-Пойнте.
Академия была создана вскоре после Гражданской войны, так как страна нуждалась в офицерах со специальным инженерным образованием, которое считали главным условием победы в тогдашней военной науке — в основном это касалось картографии и артиллерии. Теперь, когда появились радары, ракеты, самолеты и ядерное оружие, возникли те же самые проблемы.
А я оказался в Кливленде, и на груди у меня, над самым сердцем, красовался громадный круглый значок, похожий на мишень, с надписью:
«УЧАСТНИК».
Этот подполковник, которого звали Сэм Уэйкфилд, не только заманил меня в Уэст-Пойнт. Во Вьетнаме, где он был в чине генерал-майора, он наградил меня Серебряной Звездой за выдающуюся доблесть и мужество. Он вышел в отставку за год до окончания войны и стал Президентом Таркингтоновского колледжа, ныне Таркингтоновской Тюрьмы. А когда я пришел из армии, он нанял меня учить детей физике и звонить в колокола, колокола, колокола.
Вот какие слова сказал мне Сэм Уэйкфилд, самые первые его слова, когда мне было 18, а ему 36:
— Куда спешим, сынок?
6
— Куда спешим, сынок? — сказал он. И добавил: — Если у тебя есть свободная минутка, давай поговорим.
Ну, я остановился. И это была самая большая ошибка в моей жизни. Там было сколько угодно выходов, и надо бы мне выбрать любой из них. Все остальные выходы в ту минуту вели в Мичиганский Университет, в журналистику, в мир музыки — к целой жизни, в которой я мог одеваться, выражаться и самовыражаться, как моей душе угодно. Любой другой выход, вполне возможно, привел бы меня к жене, которая не свихнулась бы и не повисла бы тяжким грузом у меня на шее, и к детям, которые любили бы и уважали меня.
Каждый из этих выходов привел бы меня к каким-то неприятностям, я понимаю — это дело житейское. Но не думаю, чтобы я угодил воевать во Вьетнам, а потом — учить неспособных к учению детей в Таркингтоновском колледже, а потом вылетел бы из Таркингтона и снова учил неспособных к учению на том берегу озера, пока не произошел величайший в истории побег из тюрьмы. А теперь я сам сижу в тюрьме.
Но я выбрал 1 единственный выход, блокированный Сэмом Уэйкфилдом.
Так уж мне подфартило.
Сэм Уэйкфилд спросил меня, не подумывал ли я когда-нибудь о карьере военного. Передо мной был человек, получивший ранение во 2 мировой войне, 1ственной войне, в которой я не отказался бы сражаться, воевавший и в Ко— рее. Впоследствии он уйдет в отставку за год до окончания Вьетнамской войны и станет Президентом Таркингтоновского колледжа, а потом пустит себе пулю в лоб.
Я ответил, что меня уже приняли в Мичиганский Университет, а солдатская лямка меня не привлекает. Да, дело у него с ходу не заладилось. Напоролся на юнца, который вышел на Выставку Технического Творчества на уровне штата и честно мечтает поступить в Калифорнийский Технический или МТИ, или в любое другое место, где не приходится все время держать свои мысли по стойке «смирно». Сэм был готов на что угодно. Он таскался по всей стране, подбирая отбросы Выставок Технического Творчества. Он не поинтересовался моим экспонатом. Ему не было дела до моих отметок. Ему нужен был я, как таковой, а каков я, ему было наплевать.
А тут подоспел и отец — разыскивал меня. Не успел я опомниться, как Па и Сэм Уэйкфилд уже хохотали и жали друг другу руки.
Отец выглядел таким счастливым, каким я не видел его много лет. Он мне сказал:
— Для наших там, дома, это будет получше, чем приз на Выставке.
— Что будет получше? — сказал я.
— Ты только что выиграл место в Военной Академии Соединенных Штатов,
— сказал он. — Наконец-то у меня сын, которым я могу гордиться.
Семнадцать лет спустя, в 1975, я, в чине подполковника, стоял на крыше Американского посольства в Сайгоне, следя за тем, чтобы только американцы попадали на борт вертолета, который перебрасывал вконец деморализованных людей на корабли, стоявшие на рейде. Мы продули войну!
Неудачники!
Я был еще не самым бездарным из юных дарований, которых Сэм Уэйкфилд уговорил поступить в Уэст-Пойнт.
Со мной в классе учился паренек из захолустной школы в Вайоминге, который проявил технические способности смолоду: он сконструировал крохотный электрический стул для крыс, с привязными ремнями и черным капюшончиком, в комплекте.
Его звали Джек Паттон. Он не состоял в родстве с «Кровавым Потрошителем» Паттоном, прославленным генералом 2 мировой войны. Он стал моим шурином. Я женился на его сестре, Маргарет. Она приехала с родителями на выпускной бал, и я в нее влюбился. Как мы танцевали!
Джека Паттона застрелил снайпер в Хюе — произносится «Уэй», Он был подполковником саперных войск, Я там не был, но мне сказали, что пуля угодила ему прямо в лоб. Вот это меткий глаз! Тот, кто в него стрелял, был настоящий победитель.
Однако снайпер недолго оставался победителем. Это почти никому не удается. Мне говорили, что ему было лет 15, не больше. Это был мальчишка, а не взрослый мужчина, но, раз уж он влез в мужские игры, плата с него полагалась полная, без скидок. Когда они его убили, то засунули его маленькие причиндальчики ему в рот — чтобы остальные поостереглись становиться снайперами.
Закон и порядок. Скорый суд, правый суд.
Поспешу вас заверить, что ни в одном из вверенных мне подразделений надругательство над телами врагов не поощрялось, и я не стал бы смотреть на это сквозь пальцы. В одном взводе из моего батальона придумали класть пиковые тузы на вражеские трупы, видно, вместо визитных карточек. Это, строго говоря, не являлось надругательством, но я с этим покончил.
То, что пехотинец может сделать с телом врага своими жалкими подручными средствами, ни в какое сравнение не идет, само собой разумеется, с обычными, неотвратимыми, абсолютно будничными последствиями бомбежки или артобстрела. Я как-то раз видел голову бородатого старика, покоившуюся на куче кишок, выпавших из брюха буйвола, в бомбовой воронке на краю рисового поля в Камбодже. Они были густо облеплены мухами. Бомбардировщик, сбросивший бомбу, летел на такой высоте, что его с земли вообще не было видно. Но то, что осталось после этой бомбы, даст сто очков вперед такой простенькой визитной карточке, как туз пик.
Вряд ли Джек Паттон хотел, чтобы снайпера, убившего его, так изуродовали, но утверждать не берусь. Еще когда он был жив, он в 1 отношении был точьв-точь, как мертвец: ему все било до лампочки.
