ДЕНЬГИ НЕ БЫЛИ БЫ ПРОБЛЕМОЙ, ЕСЛИ БЫ ТЫ ПОДНЯЛ ЗАДНИЦУ И НАШЕЛ НОРМАЛЬНУЮ РАБОТУ!
На подобные провокации я не поддавался. Во-первых, это только взвинтило бы Марлен еще больше. А во-вторых, выходя за меня замуж, она знала, что я скульптор, и даже утверждала, что мое занятие ее больше всего и привлекает. У нее были романы с парнями, которые делали деньги на больных зубах, на артритах, на разрушенных браках, и эти парни ей якобы надоели. А моя работа ей вроде бы нравилась. Она часто приходила ко мне в студию и играла с глиной, пока я работал. Как маленькая. Лепила улиток, зверушек всяких, а то, расшалившись, и член сотворит.
– Деньги – это не сексуально, – заявляла она. – Деньги может делать любой.
Строго говоря, это не совсем так. Но что возразишь, когда перед тобой сидит красивая женщина и лепит весьма лестное изображение твоих собственных гениталий?
К тому же я сам никогда не считал, что деньги – это главное. Особенно для кого-то вроде Марлен, которая всегда сумеет их заработать.
– Дантисты – избранный народ нового тысячелетия, Марлен, – говорил я. – Одни куколки молодящиеся с запущенным кариесом чего стоят! Уж они-то прекрасно знают, что как только лишишься зубов, сразу обвиснет вся физиономия, и заплатят любые деньги, чтобы сохранить форму. В двадцать лет платят наркоторговцам. В тридцать – гинекологам. Позже – дантистам. Так что ты оказалась в нужном месте в нужное время. Радуйся!
– Молодящиеся, как ты говоришь, куколки – последнее поколение с плохими зубами, – мрачно возражала Марлен. – Когда они перемрут, нам конец.
Если в чем-то можно найти плохую сторону, Марлен ее отыщет. А если нельзя, придумает. Ее раздражают счастливые концы. Марлен – единственное знакомое мне существо женского пола, которое ненавидит фильм «Красотка».
– Ричард Гир женится на уличной шлюхе? – фыркала она. – Скорее китайцы вернут Тибет. Очнись, Арт!
Что поделаешь, я всегда западаю на женщин с сильными убеждениями. Это правда. По крайней мере, часть правды.
3
Джули
Неужто все моющие средства города не омоют этих рук?
В то самое время, когда я билась плечом об одну из тяжеленных стеклянных дверей редакции «Дейли пост», на другом конце города происходило событие, которому суждено было навсегда изменить мою жизнь. Звучит чересчур драматично, понимаю, но сердечный приступ – всегда драма. Я составила этот рассказ из воспоминаний нескольких очевидцев, поскольку сама на месте событий не присутствовала. Арт тоже. Точнее, он был не там, где надо.
В дешевой французской кафешке «Pain et Beurre» человек по имени Гордон Стори внезапно выронил надкушенную булочку с ветчиной и горчицей и ткнулся лбом в стол. Будь он жив, то очень расстроился бы, потому что плешь на макушке, которую он всегда так тщательно прикрывал, оказалась у всех на виду. Поначалу, однако, плешь никто не заметил. Человек сидел за столом в одиночестве, и, если бы не затрезвонил его мобильник, на него еще долго не обратили бы внимания. (В излишнем внимании к клиентам официантов из «Pain et Beurre» не обвинишь.) Но телефон все звонил, и вскоре посетители начали оглядываться на этот столик и спрашивать, не случилось ли чего. Вспомнили также, что за столом вроде бы сидели двое.
Второй действительно был. Однако в ту минуту, когда у Гордона остановилось сердце, его брат и сотрапезник Арт Стори расстегивал штаны в туалете и трепался с соседом по писсуару Марселем Ришелье, шеф-поваром и владельцем «Pain et Beurre». Марсель, основательно благоухающий беспошлинным «Голуазом», только что вернулся из Парижа и был набит историями о француженках, «свежих и сочных, как вскормленные на чистейшей кукурузе цыпочки».
Насколько я поняла, Арт заслушался, застрял в уборной, Марсель извлек полную пачку «Голуаза», и они вдвоем перенеслись на левый берег Сены. В Париже весна, у обоих улыбки до ушей, в карманах дорожные чеки, на левой руке у каждого по белокурой цыпочке, а на правой – по цыпочке-брюнетке. Словом, Арт блаженствовал в Париже, но поверьте: знай он, что его старший брат уже рухнул на пол рядом с недоеденной булочкой, он помчался бы домой первым же рейсом.
Но Арт ничего не знал. Да и откуда? Ведь всего за пару минут до того Гордон был жив и здоров.
– То есть я думаю, что он был жив, – позже объяснил Арт медсестре. – Про Гордона трудно сказать наверняка.
Кроме того, из зала кафе не доносилось тревожных звуков, которые могли бы насторожить Арта. Ни криков, ни визга, ни воя сирены. Напротив, там было до странности тихо. Молодой врач, ради Гордона покинувший дежурное блюдо (нежнейшую телятину в горшочке), методично делал искусственное дыхание рот в рот. Собравшиеся едоки, включая разбитную кассиршу, которая обедала с доктором, уважительно наблюдали.
Довольно долго тишину нарушали лишь священные докторские вдохи и выдохи. А затем у покойника снова зазвонил сотовый телефон. Требовательно, беспардонно, настырно. По залу разносился выбранный Гордоном сигнал – увертюра к «Вильгельму Теллю», – и никто не мог найти телефон, чтобы его отключить. От звонка всем стало не по себе, не только из-за убогой синтезаторной аранжировки. Слишком уж резким был контраст между бравурной музыкой и неподвижно распростертым телом. Присутствующие вдруг осознали, что каких-то пять минут назад покойник сам мог бы взять трубку. Его жизнь еще текла своим чередом, как и их жизни. Он сейчас мог бы разговаривать с женой, или с начальством, или даже с любовницей. Строил бы планы. А что вышло? «Поневоле задумаешься», как сказали сразу несколько человек в кафе.
Телефон все звонил и звонил, а молодой доктор все дул и дул… и вдруг Гордон чудесным образом ожил. Он открыл глаза и дрожащим пальцем указал на свой плащ, висевший поблизости на крючке.
Гордон был жив. Телефон трезвонил в кармане его плаща. Посетители кафе благоговейно уставились на молодого врача, мигом простив ему и прыщи, и унылую стрижку, и то, как он отослал обратно суп, решив, что там слишком много укропа. Он стал героем. Бойкая кассирша тоже смотрела на него другими глазами. Кто бы подумал, что воскрешение может так завести женщину?
Но строго говоря, разве Гордона воскресил доктор? Сомневаюсь. По-моему, его воскресил телефон.
– Вот уж чего Гордон терпеть не может, – позже сказал Арт Марселю, – так это пропущенных звонков.
Ну и почему все лавры достались доктору? Ведь это я на другом конце города упрямо тыкала в кнопочки. Гордон был моей зацепкой для серии статей «Умом и сердцем», и в тот день у нас была назначена встреча.
Жаль, никто не позвонил моему отцу, когда у него случился инфаркт. Но в те дни еще не знали мобильников, а в театре округа Чатсвуд, на сцене которого отец потерял сознание, имелся один- единственный телефон, в кассе. И кто-то висел на проводе все то время, что утекала папина жизнь. К тому же со звонком в «скорую помощь» вышла путаница. Таня Чан, девятнадцатилетняя воспитательница, игравшая графиню Бабетту (и сиделку), пыталась туда дозвониться, но так и не смогла. Позже выяснилось, что она набирала 911 вместо трех нулей. (Насмотрелась американских сериалов про «телефон спасения», не иначе.)
– По телевизору всегда звонят девять-один-один! – рыдала она потом, дергая себя за локоны завитого сценического парика. – Откуда мне знать, что у нас не такой номер, как в Штатах! По телику-то не говорили! А вы знали?..
Все происходящее сильно отдавало дурным фарсом. Что очень символично – ведь в момент приступа отец как раз проводил генеральную репетицию «Доктора и графини», фривольной французской комедии. Я помню все до мелочей. Я почти забыла, как выглядел отец при жизни, но предельно ясно помню его смерть.
Актеры уложили его на бутафорскую кровать с пологом. Над ним склонился врач, точь-в-точь как над Гордоном в кафе «Pain et Beurre». Но, увы, папин врач, доктор Пьер Ротшильд, с почтенной седой бородой и
