вам воссоздать империю Соломона в Палестине. Ни одна политическая сила в мире так и не поддержала усилия сионистов — ни юдофилы, ни юдофобы. Как бы вы нам всем за эти сто лет ни надоели, в своей стране вы принесете народам мира еще больше вреда! Но вернемся к полотну. Берегитесь, если вы этим портретом задумали что-то против меня или моей партии. Мы не коммунисты — в порошок сотру…»
«Сенатор, я не служу ни нацистам, ни коммунистам. Я служу одному богу — русскому искусству. Давайте на время сеансов не будем говорить о политике. Оставайтесь самим собой, моим терпеливым натурщиком. А я — самим собой — объективным художником. Я не скажу вам ничего нового, если повторю, что ненавижу вас, может быть, еще больше, чем вы меня, но сегодня мы вместе создаем то, что останется русскому народу и будет останавливать толпы в Русском музее. Сегодня, на грани веков и тысячелетий, поверьте, трудно поразить воображение пресыщенных поклонников живописи. А мы поразим.» «И портрет останется русской нации!» «Русскому искусству. Для нации, в вашем понимании, я бы палец о палец не ударил…»
Князь Андрей Владимирович Мухин, член правления Путиловского исследовательского центра, равнодушно скользил глазами по залитому фиолетовой табачной дымкой залу ресторана «Север». Алая подсветка эстрады словно на весу держала оркестр, исполняющий модное в этом сезоне «танго начала века». Затянутая в пурпурное блестящее платье гибкая певица дарила лучистой улыбкой каждого посетителя ресторана.
Назаров стремительно и бесшумно причалил, поблескивая значком со свастикой на лакейском фраке, принял заказ и словно растворился на фоне бархатной бордовой портьеры.
Мухин ослабил голубой шейный бант, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза, надеясь расслабиться в своей ложе и что его не заметят многочисленные знакомые. Но за горящими на столах в крохотных букетиках свечами уже искательно поблескивали знакомые глаза «русского Рембрандта» под рыжей шевелюрой. Оставалось только приветливо улыбнуться. Лейканд тут же поднялся из-за стола и направлялся в сторону ложи бывшего однокурсника.
Как обычно, он был со своей очередной натурщицей. На этот раз рядом с ним словно плавно скользила над полом высокая стройная брюнетка с большими серыми глазами под своеобразным, но почему-то очень знакомым Мухину разлетом бровей.
«Сейчас я тебя познакомлю, Марина, с князем Мухиным, — говорил между тем художник. — Не бойся, я вовсе не собираюсь делиться тобой с собратом по кисти. Андрей Владимирович не художник, а морской архитектор. Как раз к 2000 году от Рождества Христова граф Василий Путилов подписал к исполнению его очередной «проект века». А три предыдущих уже принесли князю огромное даже по путиловским понятиям состояние и мировую известность. Меня тоже судьба не обошла славой, — хохотнул он, — но князь, к тому же, отличается не доступной мне и столь любезной националистам славянской красотой. Рад видеть тебя, Андрюша…»
Мухин поморщился. Творчество Лейканда отличало удивительное сочетание добра и зла, он считался непревзойденным мастером контраста. То же самое бросалось в глаза и в облике самого мастера. Искательная и одновременно нагловатая улыбка на несимметричном тяжелом лице великого художника современности всегда удивляла и раздражала Мухина в друге студенческой юности.
Поднявшись в ложу князя, тот сначала сел сам, а затем небрежно кивнул на свободное кресло девушке, не представляя ее. Андрей Владимирович, напротив, встал, коснулся губами протянутой узкой холодноватой руки, и неожиданно для себя вздрогнул, встретив ее изумленный взгляд. Где я ее видел, знакомое же лицо, подумал он и уже не мог ни на чем больше сосредоточиться.
Назаров бесшумно пертёк с заказанными блюдами от портьеры к столу, сузил свои и без того небольшие татарские глаза, на вскидку оценивая происхождение Марины с точки зрения члена «Союза русского народа».
Хорошо знакомый ему Лейканд привычно привередничал, намеренно ронял рюмки, называя Назарова «братец», отменял только что одобренные блюда, не спрашивая при этом мнения своей подруги. Да, у нас не Монмартр, думал князь, с партнершами по искусству не церемонятся…
Черносотенец профессионально терпел, повторяя: «слушаю-с, барин» и «будет исполнено, как же- с…»
Девушка, заметно избегая смотреть на князя, молча следила за танцующими. Ее глаза словно светились изнутри в тени нависающих над чистым лбом густых волос. Чуть приподнятые природной полуулыбкой уголки ее нервного рта мило и беззащитно вздрагивали невпопад, когда друзья при разговоре вроде бы обращались к ней, хотя она не только не произнесла ни слова, но даже не прислушивалась. Наивное обаяние ее молодости стирала едва заметная черточка над переносицей, след недавнего глубокого страдания. Каждое ее движение выражало аристократичность, хотя, при всей своей подчеркнутой красоте и грации, она была явно не из света.
По своему неприятному обыкновению, Лейканд вдруг прервал разговор на полуслове, замахал кому- то, небрежно извинился и выпорхнул в зал, неся над столами свою огненную гриву на откинутой назад голове. Навстречу ему шумно ринулись поклонники и поклонницы.
«Вы давно знакомы с Вячеславом Абрамовичем?» — осторожно спросил Мухин, наклоняясь к розовой щеке своей соседки. «Знакома? Вы же видите, что я просто его натурщица. Он мне платит.» «Это честь, — мягко сказал князь. — Лейканд — великий художник.» «Еще бы! Портрет Матвеева прославит его еще больше. И такой славы потомки ему вряд ли простят!..»
Нежное лицо собеседницы вдруг побледнело и пошло пятнами, возникшими даже на шее и плечах. Видя его удивление, она отчаянно пыталась справиться с настроением, не меняя позы и выражения лица. «Вы… коммунистка?» «Уже нет.» «Почему же вас шокирует деятельность Матвеева?» «А вас нет?»
Он пожал плечами: «В академии мы вместе с Лейкандом читали Ленина и много спорили о том, что произошло в июле 1917, - помимо своей воли привычно угадал Мухин неожиданные для него мысли девушки. — Можно только гадать, что было бы сегодня, к концу века, если бы коммунисты тогда пришли к власти, оправившись после разгрома их штаба и убийства Ленина.» «Вас это тоже беспокоило? — ноздри ее точенного носа вздрогнули. Она даже потеряла дыхание и закашлялась. — Простите… я думала, что сразу после школы все забывают об этой истории.» «В конце концов, — охотно продолжал Мухин так явно интересующую его собеседницу тему, — та роковая казачья сотня оказалось на июльском митинге совершенно случайно, чуть ли не из-за черной кошки поперек проспекта… Но, в конце концов, что такое сотня, хотя бы и казачья, если под Петроградом был пятитысячный корпус генерала Корнилова!»
«Знаете, — она неожиданно положила на его руку на столе дрожащую холодную ладонь, подняла, наконец, на князя глаза и странно смешалась от встречи с его взглядом, — в последнее время я только об этом и думаю! Легенда о черной кошке всегда казалась мне выдумкой. А теперь меня без конца тянет к памятнику ей на Петербургской стороне. Если бы не она и не суеверие, казаки не оказались бы у особняка Матильды Кшесинской. Ведь они и не подозревали о штабе большевиков вблизи их пути. И вот
Она сказала это так серьезно и с таким волнением, словно трагедия у особняка балерины случилась вчера. Странно, подумал Мухин, таких натурщиц у Лейканда никогда не было! И почему этот прекрасный разлет бровей мне так знаком?
Черная кошка, казачья сотня… Вроде бы обычная в тогдашнем революционном Петрограде потасовка, впервые всерьез подумал об этом хрестоматийном эпизоде истории Мухин, а ведь, похоже, действительно изменила весь ход истории крупнейшей страны земного шара. Да и всего человечества.
«Современные аналитики-коммунисты, — заметил он, удивляясь самой теме своего разговора с незнакомой юной натурщицей, — на компьютере вычислили, что вероятность подобного развития событий вообще была почти нулевой. Впрочем, что могли противопоставить солдаты-резервисты и вся эта застоявшаяся в кубриках балтийская шпана профессионалам-казакам с их трехлетним фронтовым опытом?»
«Вот-вот, — горько усмехнулась Марина. — Сейчас нам с вами самое время посмеяться над неким большевиком-грузином со звучной фамилией Сталин, которого зашибла насмерть копытом прямо в клозете казацкая лошадь, ошалевшая от грохота стрельбы, когда тот пытался приоткрыть дверь на шум… И заодно поиздеваться над «оратором и философом, не то журналистом, не то несостоявшимся присяжным
